Да, это было так. Счастье полное, чистое, никакой подделки. Жители острова парились и мылись с утра и до вечера. Мыло и веники берёзовые им выдавались бесплатно, а за пиво и воблу они должны были только радостно скакать.
Весь день мы парились и мылись, скакали за пиво и прятали его под лопушки, и доставали, доставали, поверьте, из лопушков, и обгладывали воблью головку, и прыгали в океан. Пахомыч до того напарился, что смыл почти все свои татуировки, кроме, конечно, надписи «Помни заветы матери». А надпись «Нет в жизни счастья» он смыл бесповоротно. Счастье было! Вот оно было! Прямо перед нами!
В тот день мы побывали в Тетеринских, Можайских, Богородских, Донских, Дангауэровских, Хлебниковских, Оружейных, Кадашевских банях и, конечно, в Сандунах. Оказалось, что на острове имеются все московские бани[3].
— Откуда такое богатство? — удивлялся Суер.
— Эмигранты повывезли, — ответствовали островитяне.
К вечеру на берегу запылали костры, и, раскачиваясь в лад, островитяне запели песню, необходимую для их организма:
Они пели и плакали, вспоминая далёкую Россию.
— Мы-то отмылись, — всхлипывали некоторые, — а Россия…
Я и сам напелся и наплакался и задремал на плече капитана. Задрёмывая, я думал, что на этом острове можно бы остаться на всю жизнь.
— Бежим! — шепнул мне вдруг капитан. — Бежим, иначе нам не открыть больше ни одного острова. Мы здесь погибнем. Лучше ходить немытым, чем прокиснуть в глубоком наслажденье.
И мы растолкали наших спящих сопарильщиков, кое-как приодели их, затолкали в шлюпку и покинули остров неподдельного счастья, о чём впоследствии множество раз сожалели.
Только уже ночью, подплывая к «Лавру», мы обнаружили, что, кроме мичмана, прихватили с собой случайно ещё одного Хренова. Ложного.
Это Пахомыч расстарался в темноте.
— Не понимаю, старпом, — досадовал Суер, — на кой хрен нам на «Лавре» два Хренова? Я и одним сыт по горло.
— Не знаю, кэп, — оправдывался Пахомыч. — Орут все: «Хренов, Хренов», — ну я и перепутал, прихватил лишнего.
— А лишнего Семёнова вы не прихватили?
— Надо пересчитаться, — растерянно отвечал старпом.
Стали считать Семёновых, которых, слава богу, оказалось один.
— А вдруг это не наш Семёнов? — тревожился капитан. — Потрясите его.
Мы потрясли подозреваемого. Он мычал и хватался за какие-то пассатижи.
— Наш, — успокоился капитан.
— Что же делать с лишним Хреновым, сэр? — спрашивал старпом. — Прикажете выбросить?
— Очень уж негуманно, — морщился Суер, — здесь полно акул. К тому же неизвестно, какой Хренов лучше: наш или ложный.
Оба Хренова сидели на банке, тесно прижавшись друг к другу.
Они посинели и дрожали, а наш посинел особенно.
Мне стало жалко Хреновых, и я сказал:
— Оставим обоих, кэп. Вон они какие синенькие.
— Ну нет, — ответил Суер, — «Лавр Георгиевич» этого не потерпит.
— Тогда возьмём того, что посинел сильнее.
Наш Хренов приободрился, а ложный напрягся и вдруг посинел сильнее нашего. Тут и наш Хренов стал синеть изо всех сил, но ложного не пересинел.
Это неожиданно понравилось капитану.
— Зачем нам такой синий Хренов? — рассуждал он. — Нам хватит и нашего, слабосинего.
— Капитан! — взмолился ложный Хренов. — Пожалейте меня! Возьмите на борт. Хотите, я покраснею?
— А позеленеть можете?