Да и ром, который мы вправду выпили с лоцманом в минуту душевной невзгоды, забыв на секунду собственную гордость, не добавлял радости и счастья, и я в конечном счёте впал в глубочайший сплин.
— Остров проехали, — успокаивал я груду своих мыслей. — Ром тоже давно позади.
Но успокоение не приходило.
Мысли шевелились, как куча червей, насаженных на навозный крючок.
Впившись пальцами в надбровные свои дуги, я сидел в каюте, раскачиваясь на стуле, осознавал гулбину[16] своего падения. Да, со мной и раньше бывало так: идёшь, идёшь над пропастью, вдрюг — бах! — рюмка ромы — и в обрыв. И летишь, летишь…
Стыд сосал и душил меня,
жёг, грыз,
терзал, глушил,
истязал,
пожирал,
давил,
пил
и сплёвывал.
Зашёл Суер.
— Сорвался, значит, — печально сказал он. — Бывает. Ты на меня тоже не сердись. Голова кругом: Демон, Кацман орёт, Чугайло с бутылкой… я и накричал… нервы тоже…
Зашёл и Кацман:
— Да ничего особенного! Ну выпили бутылку! Чего тут стыдиться? Из капитанских запасов? Ну и что? Отдадим! Ты же помнишь, капитан в этот момент траву косил, которая вокруг бизани выросла, мы и решили не отвлекать! А стюард Мак-Кингсли? Он-то из каких запасов пьёт? Чем мы хуже?
Лоцман был прав, но я всё равно не мог жить.
Не хотелось пить и путешествовать.
Стыд был во мне,
надо мной
и передо мной.
Каким же он был?
Большой и рыхлый,
он был похож на кусок розовой поросятины,
на куриную кожу в пупырышках,
на вялое,
мокрое,
блёклое
вафельное полотенце.
Какой-нибудь рваный застиранный носовой платок или исхлёстанный берёзовый веник и те выглядели пристойней, чем мой недоваренный, недосоленный суп стыда… противный сладковатый зефир приторного гнусного стыда…
Сссссссссс… чёрт побери!
Тттттттттт… чёрт побери!
Ыыыыыыыыыы… хренотень чёртова!
Ддддддлддллядлдллд… бля… дддд… бля… ддд…
Зашёл и боцман Чугайло. Заправил койку и долго смотрел, как я мучаюсь и содрогаюсь.
— Вы, это самое, не сердитесь, господин хороший, — сказал боцман. — Капитан есть капитан. Я должен доложить по ранжиру. А как же, это самое, иначе?
— Да что вы, боцман, — махнул я рукой, — не надо, я не сержусь.
— А пахло от вас сильно. Я сразу понял — ромовый, это самое, перегар.
— А от водки другой, что ли?
— Ой, да вы что, господин хороший? А как же? От водки перегар ровный, так и струится, как Волга какая, а от рома, может, и помягче, но помутней и гвоздикой отдает.
— Да? — немного оживился я. — Неужели это так? Есть разница?
— Ну конечно же! Мы, боцмана, эту науку назубок знаем!
И боцман Чугайло с великой точностью обрисовал мне оттенки различных перегаров. По его рассказам и была в дальнейшем составлена так называемая ТАБЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ как пособие для боцманов и вахтенных офицеров. Она и заняла своё место в ряду таблиц, начатом великой таблицей Дмитрия Ивановича Менделеева. Приводим её краткий вариант.
Водка — перегар ровный, течёт как Волга. Принят за эталон, от него уже танцуют.
Ром — помутней, отдаёт гвоздикой.
Виски — дубовый перегар, отдаёт обсосанным янтарём.
Коньяк — будто украденную курицу жарили. И пережарили.
Джин — пахнет сукном красных штанов королевских гвардейцев.
Портвейн — как будто съели полкило овечьего помёта.
Кагор — изабеллой с блюменталем.
Токайское — сушёный мухомор.
Херес — ветром дальних странствий.
Мадера — светлым потом классических гитаристов школы Сеговии.
Шампанское — как ни странно, перегар от него пахнет порохом. Дымным.
Самогон (хороший) — розой.
Самогон (плохой) — дерьмом собачьим.
— А как обращаются с перегарами в быту? — спросил я.
— Главное — не навредить, — сказал Чугайло. — Нельзя дышать перегаром на пауков — подыхают. А пауки полезны: ловят мух. Поставить перегар на пользу дела — тоже наука. С десяти матросов, например, можно набрать газовый баллон перегара и отвезти в раковый корпус больницы. Рак выпить любит, а от перегара гаснет. У нас в деревне перегаром колорадских жуков на картошке окуривают.
— Как же?
— Очень просто. Заложут в картошку пару мужиков и кольями по полю перекатывают. Те матюгаются — перегар и расходится как надо.