Поэтические заимствования говорят о многом. Незрелые поэты подражают, зрелые крадут; плохие поэты уродуют то, что берут, хорошие же переиначивают на свой лад. Хороший поэт погружает украденное в свой, уникальный мир чувств; плохой — пытается соединить несоединимое. Хороший поэт обычно заимствует у авторов, далеких от него по времени, языку, интересам…
Я давно заметил: чем меньше я знаю о поэте и его стихах, тем лучше его воспринимаю.
Истинная поэзия воспринимается прежде, чем понимается.
Историческое чувство предполагает не только восприятие «прошлости» прошлого, но и его «настоящести»… историческое чувство побуждает человека писать не только от имени своего поколения, но и с ощущением, что вся европейская литература от Гомера до наших дней существует одномоментно, представляет собой единое целое.
Некоторым писателям кажется, что чем чувство невнятнее, тем оно сильнее.
В наше время литература заменяет нам религию, а религия — литературу.
Как видно, у каждой великой нации хватает сил лишь на одну эпоху литературного господства.
Получить всеобщее признание… пользоваться высокой репутацией, обладать высшими добродетелями и… читаться только историками литературы и антиквариями — вот самый коварный заговор одобрения.
Второстепенным авторам всегда было свойственно принимать расхожую мораль, ибо их интересует не нравственность, а чувства.
Читая Достоевского, мы иногда ощущаем, что его герои живут словно бы в двух плоскостях, в одной, нам известной, и во второй, недоступной. Нельзя сказать, чтобы они вели себя неадекватно, скорее — в соответствии с законами какого-то непостижимого нам мира.
Огромная опасность, равно как и значительный интерес английской прозы и поэзии в сравнении с французской, состоят в том, что английская проза и поэзия допускают и даже оправдывают преувеличение.
Величие литературы не может определяться чисто литературными нормами.
Наше поведение — это мост между религией и беллетристикой.
Всякое сочинительство возникает либо от привычки говорить с самим собой, либо от привычки говорить с другими. Большинство людей не умеют делать ни того, ни другого — поэтому они и ведут такую активную жизнь. Всякий же, кто хочет писать, должен уметь разговаривать, ибо существует только четыре способа думать: говорить сразу с несколькими собеседниками, говорить с кем-то одним, говорить с самим собой и говорить с Богом.
Есть два типа писателей: одни говорят с другими, вторые, менее удачливые, — с самими собой.
Перед всяким критиком стоят, собственно, две задачи: анализ произведения искусства и исправление вкуса.
Каждый критик должен обладать высоко развитым чувством факта… интерпретация уместна лишь в том случае, когда это не интерпретация, а выявление фактов, на которые сам читатель не обратил бы внимания.
Автор, работающий над свой рукописью, — по преимуществу критик, ибо просеивание, комбинирование, конструирование, вычеркивание, исправление, опробование — весь этот каторжный труд в большей мере удел критика, чем художника.
Главные инструменты критика — сравнение и анализ…
Каждый творец — одновременно и критик.
Английская критика проявляет большую склонность к дискуссии и убеждению, чем к констатации фактов.
Монолог, реплика в пьесе должны быть рассчитаны не на зрителя, а на героев пьесы; важно, чтобы мы не подымались на сцену, а оставались на своих местах и наблюдали за пьесой со стороны…
Между театром и религией всегда существует определенная связь.
Шекспир был слишком велик, чтобы оказать слишком большое влияние.
Урок трагедий Шекспира: слабохарактерность ведет к несчастьям.
Театр — это дар, отпущенный отнюдь не каждой, даже высококультурной нации.
Слабость елизаветинского театра не в отсутствии реализма, а в потугах на реализм, не в условности, а в отсутствии условности.
Чем жизненнее пьеса, тем больше отличается интерпретация одной роли разными актерами.
Неизвестно, кого больше: тех, кто считает «Гамлета» произведением искусства, потому что эту пьесу интересно читать, или же тех, кому интересно читать «Гамлета», потому что это произведение искусства… «Гамлет» — это литературная Монна Лиза.