Воспоминание десятое
А Я ОТКРЫЛ, ЧТО РЯДОМ ЕСТЬ ДЕВЧОНКИ
В это время в прихожей появилась моя мама. В дверях ванной я столкнулся с ней. Она посмотрела на мой синяк под глазом, взялась двумя руками за мои уши и сказала:
— Юрий, что это у тебя под глазом?
(Видит, что синяк! Знает, что синяк! И все-таки спрашивает!) Вместо ответа я принес в столовую портфель, вытряс из него на стол учебники, принес из папиной комнаты дневник, раскрыл и молча показал его маме. А сам пошел в ванную.
— Кто тебе поставил этот синяк? — спросила еще раз мама.
Мама у меня молодец! Еще не было в жизни случая, чтобы она осудила хоть один мой поступок. Потому что она не знает, но чувствует, какие серьезные и нечеловечески трудные и, можно сказать, героические мотивы скрыты за моими поступками.
— Этот синяк мне поставил театральный кружок! — сказал я.
— Так! — сказала она за дверью. — Теперь они стали на тебя нападать целыми кружками. А завтра они начнут нападать целыми школами. — Мама вошла в ванную. — Это тебе еще нужно, — кивая головой в сторону ведер, спросила меня мама, — или можно вылить?
— Можно! — сказал я, доставая из кармана пижамы пятак и прикладывая его перед зеркалом к синяку. Через мое плечо в зеркало заглянула и моя мама и снова впилась глазами в синяк. (Так как мой П. (папа) еще не вернулся с работы, а я по расписанию уже должен был готовиться к отбою, я направился в свою комнату.)
— Юрий, погоди! — сказала мама, взяла меня за руку и подвела к телефону. — Я сейчас же соединюсь с твоей учительницей… Подожди минутку!
— Мама, — ответил я строго, — ты же знаешь, мой сон священен.
— Знаю, знаю, — сказала мама, — но сейчас придет папа. Нам нужны будут подробности.
Мой наручный будильник прозвонил отбой.
— Это чудовищно! — сказала мама. — На тебя напал целый кружок! Я заставлю твоего отца пойти вместе со мной в Министерство просвещения!
Наручный будильник все еще продолжал звенеть. Я повернул часы циферблатом к маме и сказал:
— Завтра!
В прихожей раздался звонок.
— Вот и папа пришел… — Мама перестала набирать номер телефона и постучала пальцем по дневнику: — Может, ты все-таки…
— Завтра! — сказал я и, сделав рукой что-то среднее между «спокойной ночи» и «до свидания», направился в свою комнату, юркнул под одеяло и стал расслабляться по системе йогов. В это время в прихожей раздались папин и мамин голоса. «…Родина слышит, Родина знает, где в небесах ее сын пролетает…» — пропел отец. Отец был в хорошем настроении. В хорошем настроении отец всегда поет эту песню. Отец прошел в свою комнату, и некоторое время там было тихо. Я услышал, как к двери подошла на цыпочках моя мама и ласково прошептала:
— Юра… Может быть, ты поужинаешь с нами вместе… Еще рано… Папе будет приятно…
Я промолчал, продолжая расслабляться. В комнате отца по-прежнему было тихо. Видимо, отец еще не просмотрел мой дневник, поэтому и молчит. Между прочим, он напрасно медлит. Сейчас я сделаю перед сном легкое расслабление, потом на моих наручных часах «Сигнал» на двенадцати камнях прозвучит звонок и — окончательный отбой! И уже никакая сила не заставит меня нарушить железное расписание моего бортжурнала. В середине моего расслабления из соседней комнаты начали поступать неясные сигналы, говорящие о том, что мой П. расшифровал запись в моем дневнике и, судя по всему, делится об этом с мамой, а мама, как всегда, защищает меня, судя по ее голосу. Но как раз в это время мои часы просигналили окончательный отбой! Я стал быстро засыпать. Но здесь я услышал, как распахнулась дверь в мою комнату и раздался сердитый голос моего отца:
— Ну-ка, вставай с постели и марш в столовую!
Мама стояла рядом и шипела на папу:
— Не буди его! Не буди! Не буди!
А папа повторил свою фразу, наверно, раз пятнадцать. Но вы же, товарищи потомки, немного знаете мой характер: если уж в моей сильной программе самообучения никакой разговор с моим папой не намечен, то никакого разговора и не будет.
— Не буди его, — сказала еще раз мама.
— Как это «не буди»?! Как это «не буди», когда такая запись в дневнике?!
— Это какое-то недоразумение, — сказала мама. — Пусть он сейчас спит, а завтра все выяснится.
— Не завтра, — сказал я из-под одеяла, — а лет через двадцать пять.
— По-моему, единственный человек на всем земном шаре после такой записи в дневнике может спать. И этот единственный человек — мой сын…