— Ну, Угрюм-башка, — он мне такое прозвище дал, — скажи мне, кто такой Рыльке?
— Какой Рыльке? — начинаю я строить из себя дурачка. — Который из девятого класса?
— Не из девятого, — поправляет меня Маслов, — а из Большой советской энциклопедии.
— А! Из Большой. Так бы и говорил, что из Большой… Рыльке… Это, — говорю я, как бы вспоминая, — Рыльке — это Станислав Данилович, родился в 1843 году, умер в 1899 году; русский геодезист и астроном. Генерал-майор. Известен работами по вопросам земной рефракции и нивелирования. В 1898 году предложил оригинальную теорию земной рефракции, учитывавшую возмущающее тепловое воздействие почвы.
После моей справки все разевают рты, естественно, и кто-нибудь тихим от удивления голосом, спрашивает:
— А «все или ничего» — закон?
Я отвечаю:
— «Всё или ничего» — закон в физиологии — ложное положение, согласно которому возбудимая ткань (нервная и мышечная) в ответ на действие раздражителей якобы или совсем не отвечает реакцией, если величина раздражения недостаточна (ниже порога), или отвечает максимальной реакцией, если раздражение достигает пороговой величины; с дальнейшим увеличением силы раздражения как величина ответной реакции, так и длительность ее протекания якобы не меняются… — и пошел я, и пошел.
В энциклопедии объяснение довольно большое, поэтому я решил его договорить все до конца, а Кашин заткнул уши и заорал:
— Не надо «все»! С меня хватит и «ничего»!..
Но это я отвлекся, о чем я вспоминал?.. Ах да, я вспоминал о том, что я люблю воспоминания великих людей. Но вот какую странность я заметил: в этих воспоминаниях чаще всего пишут о себе не сами великие люди, а те, кто их знал или о них слышал, иногда пишут и сами великие люди, но обычно в старости. Вообще я убежден, что о таких людях, как я, надо писать мемуары как можно раньше (с первого дня рождения, желательно). И не только писать, но и почаще фотографировать, а воспоминания, я повторяю, должен писать сам, — я настаиваю на этом, — сам воспоминаемый. А то попросите других, вот, например, моих соучеников, что они стали бы обо мне писать для Истории? Вы знаете, сколько у меня было врагов?.. Я подсчитал: сто двадцать человек, нет, сто девятнадцать, мама у меня друг, а папа — враг. Одним словом, кто меня знал, тот меня и ненавидел, повторяю, кроме моей мамы. Только доверься моим врагам, в том числе и моему-папе! И вообще, я бы не всем разрешал писать воспоминания обо мне, даже моему папе. Возьмем наш класс, всех его учеников. Предложите им написать обо мне. Я убежден, что эти воспоминания начались бы так:
«…Нам даже и вспоминать не хочется этого типа Иванова, но уж если вам, товарищ История, хочется, чтобы мы вспомнили, то пожалуйста. Ну, во-первых, какая у него была внешность?..»
Здесь посыплются реплики:
«— А бог его знает…
— Он такие гримасы строил, что его лицо и разглядеть-то нельзя было!..»
Кстати, в тот исторический день, с которого я окончательно решил начать писать о себе воспоминания, я сидел в пустом классе и думал: неужели же я не доживу до той поры, когда люди будут судить о других не по поступкам, а по мотивам поступков, потому что если обо мне судить только по поступкам, не думая о том, какие мотивы толкнули меня на это, то получится, быть может, совсем другое впечатление. Сами посудите, у нас с начала учебного года заболела Алла Астахова, староста нашего класса. На ее должность временно назначили ученика нашего класса с двойной фамилией. У нас есть такой ученик Кириллов-Шамшурин. Вообще-то он всегда рвался быть старостой нашего класса, но его почему-то не выбирали раньше. А тут Алла заболела, и ему, конечно, поручили быть временно старостой. При Алле Астаховой наш класс был вполне приличным классом. А когда ее заменил Кириллов-Шамшурин, то он, вероятно, решил из нашего класса сделать что-то образцово-показательное. При Алле Астаховой у нас было так: ребята потихоньку разговаривали на уроках или даже писали друг другу записки. А Кириллов-Шамшурин решил, чтобы ребята не разговаривали и записки тоже не писали. Поэтому он однажды подошел ко мне и сказал: