Лубянка. Тюрьма, из которой никто не выходит…»
Начинается тягостная процедура превращения свободного человека в узника, упаковка его в клетку. Бесконечные лестницы, коридоры и кабинеты Лубянки, которые все больше и больше отдаляют и отрешают от мира.
Впрочем, Савинкова и его спутников поначалу встречают с особым обхождением, любезно, как почетных гостей, даже заводят «светские разговоры» — не столько для того, чтобы сделать приятное, сколько от собственной гордости: вот, мол, какое у нас событие! Какая птичка залетела!
— А что, у вас пытают? — не выдерживает Александр Аркадьевич.
Сопровождающий чекист смеется:
— Невероятно, что вы в 1924 году можете этому верить… Да, в первые годы был террор. Да, тогда изредка встречались садисты. Но они уже давно расстреляны все…
Для Савинкова даже устраивают вернисаж: показывают картины его младшего брата Виктора, художника, эмигранта, живущего теперь в Праге. Объясняют:
— Мы нашли эти картины при обыске. Они подписаны таким именем, что пришлось перенести их сюда…
На этом торжественная часть кончается. Начинаются тюремные будни.
Номер пятьдесят пятый
Любовь Ефимовну отделяют от остальных, уводят.
Обыск. Женщина с суровым лицом монотонно приказывает:
— Снимите шляпу… Снимите платье… Снимите кольца…
— И обручальное?
— Да.
Обыск уже был, в Минске. Но тогда его проводила девушка, казалось, очень смущенная своей миссией. Чтобы снять неловкость, Любовь Ефимовна что-то рассказывала ей о Париже и предложила в подарок маленькое ожерелье. Та отказалась, мягко, но категорически. Впрочем, дело свое она знала — двенадцать долларов, зашитых в складке платья, не остались незамеченными.
А эта запускает руку в волосы. Забирает вещи. Оставляет туфли, шелковые чулки и ночную рубашку, приняв ее, видно, за платье.
И молодая парижанка, в ночной рубашке и сползающих чулках (подвязки отобрали), идет дальше по коридору, за надзирателем, в камеру № 55.
Щелкает замок. Заперта.
А совсем рядом, может быть, в нескольких шагах, в камеру № 60 вводят Савинкова, который с этой минуты становится главным узником, гордостью Лубянки.
Любовь Ефимовна меряет шагами камеру. Довольно большая и высокая, но очень темная комната. На окне изнутри — решетка, а снаружи — спереди и с обеих сторон — железный щит. Свет проникает только сверху.
Койка из досок с соломенным тюфяком. Стол. Пол паркетный.
Каждую минуту открывается «иуда» — глазок, и в него вставляются глаза надзирателя.
Как ни странно, она спокойна. Она уверена: пощады не будет.
Кто прежде обитал здесь, до нее? Вспоминаются статьи о зверствах чекистов, которые она переводила в Париже. Очень хочется спать…
Электричество горит всю ночь, мешает заснуть. Она зовет надзирателя, просит выключить — в ответ только удивленный взгляд. Вдруг шум — в углу начинают скрестись мыши, а она их не выносит. В стену летит туфля — безрезультатно, мышиная возня не утихает. Хочется плакать…
Так проходит первый ее день в тюрьме. И еще один. И следующий.
Распорядок отшлифован до мелочей. Утром будят и вручают метлу — мети камеру. Ведут в уборную. Завтрак: чай, сахар, черный хлеб, папиросы. В середине дня обед: суп, лапша, чай. Вечером — снова суп и чай. Еще одно посещение уборной. В 10 часов — отбой, спать.
Кроме пайка, как знак особого отношения, дают еще булку, молоко и свежий номер «Правды». Жадно ищет она какое-нибудь сообщение об их аресте. Нет, глухо. Мир пока ничего о них не знает. «Может, хотят ликвидировать втихомолку?» — гадает Любовь Ефимовна.
Каждое маленькое нарушение одиночества кажется событием: шаги в коридоре, появление надзирателя, визит в уборную. Вчера на вопрос, нет ли у нее заявлений, она попросила дать ей вещи из ручного саквояжа. Выбрала: зеркальце, пудру и большой красный шелковый платок, подарок своей подружки, юной, очаровательной Пепиты — жены Сиднея Рейлли [1]. Разрешили только платок. Теперь она кладет его в изголовье на жесткий тюфяк и вспоминает. Милая Пепита, как она плакала, как умоляла не ехать с Андреем Павловичем в Россию! Все повторяла: «Он коммунист! Коммунист!..»
Сегодня в камеру принесли две книги. Одна из них — «Сердца трех» Джека Лондона. С каким наслаждением бросилась читать! Вот где герои так герои — красивы, храбры, благородны! Не то что этот Андрей Павлович! Сердца трех… Их тоже сейчас трое здесь — Борис Викторович, муж и она, — трое, таких близких и таких недостижимых… Спать, спать…
Только заснула — будят:
— На допрос!
Такие здесь привычки — допрашивать ночью.
Пустые коридоры. За открытой настежь дверью ходит человек в белой блузе. Наверное, доктор, на случай, если допрос произведет слишком сильное впечатление…
Снова лестницы, коридоры. Лабиринт.
Надзиратель отворяет наконец дверь.
В большом полуосвещенном кабинете вокруг стола сидят три человека. Один из них — Пилляр. Указывает на кресло напротив себя, приглашает садиться.
«19 августа.…Стоячая лампа с желтым абажуром освещает моих следователей. Из них старшему тридцать лет. На стене, в тени, портрет Ленина. Ленин читает «Правду».
— Мы вас не будем допрашивать. Мы хотим с вами побеседовать и ничего не запишем. Расскажите вашу биографию.
Я рассказываю.
— Значит, вы больше парижанка, чем русская?
— Да, я всегда жила во Франции и во Франции же училась — в одном из лицеев Парижа. Я была в России только однажды, в 1917 году, после революции.
— Вы говорите, что были членом «Союза защиты Родины и Свободы», а товарищи ваши отрицают это. Что же, значит, они говорят неправду? — строго перебивает Пилляр.
— Да, они хотят меня спасти. На их месте вы, вероятно, сделали бы то же…
Меня расспрашивают о Ярославском восстании и о нелегальной работе в Москве. Но я не чувствую никакого давления: никто не требует, чтобы я называла фамилии. [Называть их я отказалась сразу…]
— Вы говорите, что вы патриоты. Как же вы могли идти против России вместе с поляками? Сообщать полякам наши военные тайны и исполнять обязанности шпионов? Я не патриот, но этого я понять не могу, — говорит Пилляр с негодованием.
Я возражаю:
— Мы не шли против России. Мы шли против вас. Во время русско-японской войны многие русские революционеры радовались победам японцев. Они полагали, что поражения ослабляют царизм и подготавливают революцию. Так и мы. Борясь против коммунистов, мы боролись за родину и свободу.
— Аналогия довольно эффектна, но едва ли убедительна, — иронизирует Пилляр.
— Я не пытаюсь вас убедить и не хочу защищаться.
Он улыбается. Мне кажется, что высокопоставленный чекист смеется надо мной. Я начинаю сердиться. Я говорю:
— Ваша вечная улыбка меня смущает. Я бы предпочла, чтобы меня допрашивал кто-либо другой.
И я поворачиваюсь к моему соседу направо.
— Вы, например. На вашем лице не написано ничего.
Пилляр соглашается…
— Есть у вас жалобы?
— Нет. Наоборот. Признаюсь, я поражена той корректностью, которую я встретила здесь.
— Вы нас принимали за диких зверей?
— Почти. Я очень боялась пыток и хамства. Я даже хотела взять с собой яду, чтобы не отдаться живой в ваши руки. Я не успела вовремя его получить…
— Тем лучше. Было бы жалко…
Меня уводят…»
Номер шестидесятый
В этот же день допрашивали Савинкова, и тоже без протокола. О содержании «беседы» он скажет потом, в одном из черновиков его письма Дзержинскому:
«Я так поставил вопрос на первом же допросе с Менжинским, Артузовым и Пилляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас всей душою, теперь я с вами, тоже всей душой, ибо жизнь меня привела к вам. Быть же ни за, ни против, то есть сидеть в тюрьме или стать обывателем, я не хочу и не могу».
1
Рейлли Сидней (Розенблюм; 1874–1925) — близкий друг Савинкова, знаменитый английский разведчик. Одновременно с операцией «Синдикат-2» чекисты вели еще одну игру — под названием «Трест», в результате которой Рейлли был завлечен в Россию и убит.