Инцидент этот привел в замешательство Миниттика, посчитавшего за удачу получить развод, приняв на себя всю вину и выплатив прекрасной Марианне единовременно триста тысяч франков, чтобы на эти деньги она вместе с тетушкой отправилась жить к Тулузу, где уже была помолвлена с богатым торговцем углем, у которого она, несомненно, надеялась также вырвать, едва будет заключен брак и пробьет час разводиться, сумму столь же значительную, как и та, которую влюбленный Миниттик был счастлив ей уплатить.
Что касается Миниттика, то после развода он невероятно загрустил. Беспрестанно думает он о женщине, на которой был женат несколько месяцев.
— Красота Марианны, — рассказывал он мне, — может сравниться разве что с ее хитростью. Она поклялась разбогатеть в течение войны и, добиваясь своего, выходила замуж подряд за всех холостяков нуворишей, какие ей попадались. У нее уже их было четверо, если доставленные мне сведения точны, то есть по мужу на год. Выйдя замуж, она всеми силами стремится сделать супружескую жизнь невыносимой. Но едва муж начинает требовать развода, как она, став покладистой, добивается, пуская в ход два своих брачных свидетельства, всего, что хочет получить. Ее цель: когда она станет богатой, выйти замуж — на сей раз по-настоящему — за калеку войны, бедного раненого, который ей подойдет по характеру. Во все детали этого великодушного и разноликого мошенничества меня посвятила ее тетушка. Разумеется, оно по силам не каждой женщине, тем паче что прежде нужно было стать супругой этого двоеженца из писчебумажной лавки в Сполето. Но когда я думаю о подобной предприимчивости, мне становится стыдно за те пошлые способы, благодаря которым я разбогател. Мне стыдно, что я покинул свой полк, и я завидую изобретательной душе этой очаровательной авантюристки, чья столь возвышенная цель прекрасно согласуется с нынешними условиями человеческой жизни.
РАСТЕНИЕ
© Перевод А. Смирнова
Существование Сиприен Вандар протекало словно на некой меже, разделяющей жизнь и смерть, существование, отмеченное не разумом, но инстинктом, лишь на мгновение озаренное тусклым солнцем, грустным, как одинокая звезда на грозовом вечернем небе.
Равнодушие изнуряло ее жизнь, и юные дни вяли и опадали, как в осенних садах опадают отцветшие лепестки.
Умела ли она смеяться? Казалось, и сама она не осознает того уныния, что окутывает все ее существо, и воспоминания, связывающие ее с людьми, почти совершенно изгладились из памяти. А много ли их было, этих воспоминаний? Маленькая деревушка, размеренный стук молотилки в амбаре (в ту пору не знали еще этих американских чудо-машин). Или убогая церквушка, проникновенные слова, искренняя вера, исчезнувшая без следа. А еще робкий поцелуй и пылкие клятвы, забытые так скоро. Он отправился в свой полк, а Сиприен Вандар уехала из деревушки, и из памяти ее стерлись все имена, все до единого. Временами она делала усилие, пытаясь что-то вспомнить, хоть какое-нибудь имя, но нет, все словно просочилось сквозь песок, так вода вытекает из источника, чтобы никогда уже больше не возвратиться назад.
Ни одного по-настоящему счастливого мгновения! Лишь приступы неумеренного веселья, бессонные ночи и слепящий свет баров и мюзик-холлов. Ничего не удалось сберечь: ни денег, ни нежности. В этом существовании, которое медленно заволакивали сумерки, не нашлось места ни для любви, ни для дружбы. Вместо этого — лишь случайные встречи, но сердце не откликалось на них, и в глубине своего одиночества, оборачиваясь назад или вглядываясь перед собой, видела она лишь две черные бездны: одна звалась ее прошлым, другая — будущим.
И лишь единственная привязанность согревала одинокую душу этого брошенного всеми ребенка.
Она уже и не помнила, кто принес ей когда-то горшочек с цветущей гортензией. Именно этот цветок, название которого было ей неизвестно, одарила она своей дружбой и нежностью, вложив в это чувство всю нерастраченную любовь своего сердца, всю страсть, переполнявшую душу, все сострадание и жалость одинокого существа, не знавшего в своей жизни ни от кого ни сострадания, ни жалости…
Но крупные лепестки цветка сморщились, словно старушечьи веки, и опали, устлав черную землю аккуратного розового горшочка. Стали засыхать листья. А Сиприен Вандар по-прежнему аккуратно утром и вечером поливала увядший цветок, словно священнодействовала. Она продолжала его поливать даже тогда, когда в горшке остался торчать лишь почерневший остов, казавшийся пограничным столбом между жизнью и смертью. И вот этот жалкий огрызок, уменьшающийся день ото дня, она называла просто «растение», не найдя для него более точного, более подходящего слова.