Алексей ИВИН, автор, 1998 г.
ТАРНОГА
Летом 1995 года решил навестить Тарногу, родину матери. В Вологде билетов до места назначения достать не мог – за многолюдством летних отпусков. Важно было ехать – приближаться к цели, и я купил билет, куда он был, - в Нюксеницу. Это соседний с родиной отца и с родиной матери районный городок, точнее – поселок городского типа. Странное мелькнуло предустановление, когда по шоссе Вологда - Нюксеница проехал бетонную отвертку на Майклтаун: будто озорую. В Нюксенице, однако, межрайонного автобусного рейса на Тарногу пришлось ждать очень долго, и это ожидание запомнилось: как бойкому активному связному – кратковременное одиночное заключение. На этой низкой деревянной невзрачной автостанции я болтался несколько часов – говорил с проезжими, грыз семечки, бегал через дорогу за булками, сидел поодаль в сквере под каким-то плодовым кустарником (не ирга и не боярышник, но тоже что-то вкусное) и даже предпринял короткую разведку в узкий зеленый переулок, но, как не совсем отпущенный зверь после долгой неволи, тотчас возвращался на станцию: ждать. Ожидание не тягостное, как чаще бывает, а предвкусительное. Наконец какой-то транспорт – худой задрипанный автобус – отправился.
Если бы знал тогда, что по крайней мере у полутора десятков мужчин рода водительские права, а один – муж вологодской двоюродной сестры по матери – так просто гоняет автопоезда вдоль и поперек страны, я бы понимал, п о ч е м у еду в давно не быванные места: вообразите атомарное движение в сложной генной молекуле – по эллипсоиде, круговое, восьмеркой (прошу прощения у математиков: синусоидой), и один из пятнадцати атомов – статичный, оставленный, не вовлеченный, «мыслитель». Ведь вполне же возможно, что его вынудили, спровоцировали, вовлекли, из роденовской позы вывели и эго вынудили забыть: не всё созерцать тени в глубине пещеры, по Платону, а выйди-ка посмотри, кто их показывает. Одна только разница оказалась: мои автомобилисты садились за руль, отправляясь на службу, к родственникам и по меркантильным делам, я же вставал на ноги исключительно по их – родни – интересам: обезьянничал. Вот его носило, положим, из Вологды дважды во Львов и один раз в Архангельск; мне же туда далеко и автомобиля нет, - и я еду в Тарногу, где в 1930 году родился отец этой клуши: моей кузины, а его жены. Его носит по своим надобностям, он из каждой поездки, как добрый шукшинский рубаха-парень, привозит детишкам зайку на воздушном шарике или игрушечную железную дорогу, а я – их клана генную память восстанавливаю: еду на родину дяди. То есть, конечно же, и свою тоже, потому что там родина моей матери, но ведь спрашивается: если кузина, кузен, их уже взрослые дети такие любушки и милашки, отчего не захотели ни разу навестить Тарногу? Из Вологды, чай, поближе, чем из Москвы.
А очень просто: им это не нужно; у них есть родовспомогатель, акушер их беспамятства, мемуарист, родовой этнограф, их личный ассенизатор – днем в ЖЭКе дворы и подъезды разметет от палых листьев, вечером сядет роман сочинять, как Катя с Лешей познакомились и поженились. И при этом никакой ему чести: лучше бы, считают они, возил в нашем кипучем советском муравейнике муравьиные яйца из Вологды во Львов на трейлере «Совтрансавто». Чего он производит всё невещественное? Кто его избрал на эту долю?
А никто, господа родственники. Не получилось у меня сразу переключиться со своего организма на механический.
В 1995 же году я, извлеченный из аутизма и впервые развлеченный, еще не предполагал, что нацелен и определен ими. Будь их только пятеро шоферов, а не пятнадцать, я бы, может, сам стал шестым заурядным образом: скопив денег. И влияние предполагалось только сестры, ну – матери. Хотя целевые установки были их, а потенции – мои, я вполне сознавал, что, путешествуя, ремонтирую организм.
Шоссе еще строилось, порядочный участок не был заасфальтирован. Когда в Брусенце автобус свернул на Тарногу и пошел удаляться от берега Сухоны и от Майклтауна, я попытался через цветные стекла боковин разглядеть окрестность, не вспомню ли чего. Нет. Этим путем я ездил ребенком и теперь ничего не припоминал. Только дорога была почти так же плоха, как и сорок лет назад: грунтовка, засыпанная гравием, который из-под колес барабанил по днищу и задку автобуса. Пыль за ним стояла столбом. Аккуратные кучи песка были свалены возле ухабов – и так на протяжении долгих километров. Только на подъезде к Тарноге опять пошел асфальт. Местность была напрочь незнакома, ничего в душе не ворохнулось, ехать не хотелось.
Приехали не только поздно, а и просто в сумерках: уже и автостанцию закрыли, не у кого было спросить, пойдет ли завтра автобус в Лохту. Закинув рюкзак за плечо, я не спеша и охотно побрел вверх, на холм, выспрашивая у сумеречных прохожих дорогу. Прошел весь городок и, несмотря на четкие вроде бы указания, не раз запутался, пока вышел на очень пустую площадь к гостинице. Тут же грудилась прочая инфраструктура: гастрономы, учреждения. Торчал, кажется, даже длинный голый крашеный стальной краской флагшток: так и виделось, как по советским праздникам и на Новый год здесь собираются тарножане, на верхотуру подъемлют флаг, и мэр толкает короткую речугу; слова сносит ветром, флаг полощется.
В гостинице стояла столь полная тишина, что могло не оказаться и гостей. Это очень понравилось: что родина, милые сердцу места принимают меня без фанфар, зато на особицу. Это и покорило. Я решил завтра еще на день задержаться. Было 21 июля.
Официально этот районный центр называется село Тарногский Городок, статус города он не получил и по сию пору. Село стоит на берегу реки Кокшеньга, значительного притока реки Устьи, которая впадает в Вагу, а та соответственно в Северную Двину. Жителей долины реки Кокшеньги называют кокшарами. Река, которая течет с северо-востока, здесь делает резкое колено и устремляется к северо-западу. В окрестностях села в Кокшеньгу впадают речки Тарнога и Уфтюга. На притоке этой-то реки Уфтюги, к которой я не так давно собирался выйти прямым трактом от Камчуги, - на речке Лохта и родилась моя мать, а также дядя, отец двоих моих вологодских родственников, и тетя Лидия Брязгина, ранняя вдова (муж то ли утонул, то ли удавился, то ли ее бросил), которая очень много мне помогала. Я входил в село, как запоздавший воин в покинутый стан, где еще тлеют кострища и не распрямилась трава от биваков. Но я именно и приехал, чтобы поучаствовать в их битве заочно.
У этноса кокшаров, очевидно, многое от финно-угорских племен. Во всяком случае, я заметил уже на другой же день, что среди женщин много суховатых лиц с выпуклым лбом и крутыми скулами; русые прямые волосы и небольшие голубые глаза дополняют облик. Такие лица я потом встречал по всему северо-западу, и особенно по берегам Ладоги, Невы и Финского залива, иногда у чувашей и марийцев. На мать и дядю они были не очень похожи, а вот на тетю Лидию Брязгину и моего детского друга Горынцева, который был отсюда же родом, - сильно. Волосы у них были как лен, но тот, трепаный, который к тому же перестоит и намокнет: пепельные. Я очень любил этот склад лица, а сестра – та просто вышла замуж за такого же по складу и характеру (сам я, к сожалению, женился на отце и давно уже знал об этом). Они были северяне. Гляжу в озера синие, в лугах ромашки рву, зову тебя Россиею, единственной зову. Ненавидя экспансивных наглых чернявых южан, я прибегал сюда за спасением и, стоя у зеркала, с удовольствием убеждался, что от каризны в зрачках ничего не остается, а из отчетливо еврейского – на детских фотографиях – облика сформировался вполне северянин: хотя и горбоносый, но худой, беззубый и зеленоглазый. Дочь Сиона – так та, бывало, выкатит на меня свои оливковые зенки и минуту-другую задумчиво созерцает, точно спрашивает: отчего ты так переродился? Где грустный иудейский росчерк лица с огромными карими глазами, обращенными внутрь? Я же помню, еще от судий израильских, что ты был наш и отмечен. («Чего и спрашивать, папа, - отвечал обычно я на ее немой вопрос и утыкался в тарелку с приготовленным ею украинским борщом. – Ты же знаешь не хуже меня, что мне хуево с тобой в одной койке»).