The truth is they never had no future,
They never had no past.
I was alone,
I was alone again.
Курт подпевает магнитоле, и длинные волосы Джеки, чёрные, как ночь, порох или пули, сносит ветром из распахнутого окна и зашвыривает ему в рот.
— Как ты думаешь, будет больно…? Когда они нас догонят, — спрашивает мальчишка, скорее рассеянно, чем нервно раздирающий ногтями бахромку на драных джинсовых коленках.
В песне наступает реющий пустынями и пустырями проигрыш, Курт косится на бледное, измазанное кровью лицо со следами высохших сигарет и пьяного черешневого сока, ловит взмах длинных, как это мгновение, ресниц и безупречную синеву никуда и ни к кому не обращённого взгляда. Потряхивает болящей головой в такт петляющей, как их чёртова дорога, музыке и, ничего не отвечая, откидывается назад, на провалистую и липкую спинку обитого изношенной кожей сиденья; на кромке сознания между тем носятся, стачивая металлические когти, десятки чёрных собак с умными человеческими глазами, и он никак не может понять, почему.
Почему эта чёртова песня называется именно так, почему они встряли, во что встряли, почему кто-то сказал, что в небе над небом есть Бог и они в него зачем-то поверили.
Он не держит руль, руль движется сам, будто его укачивают всё те же летающие мальчишеские волосы, но это всё ерунда, потому что впереди и под ними — хайвэй, ровный и бесконечный, как днище гиблого ада, такой же горячий, и огромное красное солнце точно так же висит над финальной петлёй в тянущемся к вершинам пыльном мареве.
Хайвэй летит, хоть Курту и постоянно кажется, что на самом деле это не так и они в духе неподражаемой издёвки стоят на месте — тогда приходится выбираться из окна и, слепо щуря глаза, всматриваться в пролетающую мимо безумную ленту выгоревших фотографических красок. В голове носятся и носятся возле мёртвого костра эти чёртовы доберманы, пальцы барабанят по железу, и Курт старается убедить себя, что ни он сам, ни Джеки не боятся смерти.
Одна из собак внутри чует ложь так же хорошо, как и мчащихся по следу копов, как и измазавшую им руки кровь, как и то, что он — конченый зажратый ублюдок, подобравший и выходивший отдавшегося бездомного мальчишку, как оказалось, лишь затем, чтобы однажды втянуть в личную распутную преисподнюю, натаскать убивать, ночевать в вонючих протухших клоповниках, вдыхать рассыпающийся белый кокс и вечно куда-то бежать, парить, рыдать и выть в два ряда ломающихся псовых клыков.
Теперь в груди, разрывая кости, беснуется сорвавшийся с цепи доберман, и Курт пытается запретить себе сорваться тоже, положить руки на идеально ровный рулевой круг, заглянуть мальчишке в идеально синие глаза и, в первый и последний раз попросив у того прощения за свой блядский эгоизм, таким же резким идеальным движением вывернуть с дороги, чтобы киношный формат, пожар до рая, автомобильная авария, взрыв, два обгоревших до неузнаваемости тела, быстрая и безболезненная — наверное — смерть.
Украденный кабриолет цвета зализанной закатом ультрамариновой волны несётся вперёд, нарушая все законы о физике и скорости, красная стрелка с бешеной пульсацией долбится в край, ветер разбивается о стёкла, колёса почти отрываются от земли, убегая на созданных для полёта собачьих лапах вверх.
Джеки ничего не пытается, Джеки не думает ни о тюрьме, ни о неизбежности смерти — просто монотонно смотрит на свои колени, монотонно те раздирает, добирается до кожи, снимает пласт за пластом, пускает вниз по голеням кровь, глохнет от орущей в динамике музыки, чувствует себя доберманом: свободным и мчащимся тенью их автомобиля до самых гор и стирающегося из бытия рассвета.
Потом в его крохотный обособленный мирок без спросу врывается тяжёлая, громоздкая, потряхиваемая ладонь Курта — точно так же, как когда-то в зачавшуюся жизнь ворвался и весь этот человек целиком.
Ладонь с очерченными синими жилами, пальцы узловатые, ногти грязные, почти смольные, на запястье болтается золотой браслет от сорванных часов. Всё это звенит, дрожит, привораживает, опускается поначалу на острую кровавую коленку, а после, помешкав и подождав, уверенно и горячечно тянется к ширинке — Джеки не возражает, продолжает так же монотонно наблюдать, впиваясь, чтобы не мешать, разрывающимися от боли ногтями теперь уже в обивку стонущего сиденья.
Единственное, что Джеки точно в эту минуту о себе и о мире вокруг знает — это то, что взгляд у него после вчерашней пьянки мутный, как у покойника, и он на самом деле до задушенного трупного стона не-на-ви-дит собак.
— Silence in the yard. Doberman’s asleep. You never have to lay your head down here, — чёртова магнитола надрывается, плюётся, стонет, лает, орёт, и не до конца трезвый рассудок пришибленно, будто выполосканная колёсами и бензиновыми лужами дорога, раздумывает, что если этот блядский доберман где и живёт, так в ней. Только в ней. Сидит внутри, крутит лапами бобину старой зажёванной плёнки и повторяет это больное, предрекающее, с чёрной пеной у рта: — Watch them disappear. Watch them disappear. Watch them disappear…