Дальше ― больше:
«― Господин командир! ― окликнул Неженцева подполковник Ловичев, ловко перехватывая винтовку. (…) Прикажите первой роте прибавить шаг! Ведь так и замёрзнуть немудрено. Мы промочили ноги, а такой шаг на походе…»
«На взрыхленной множеством ног дороге кое-где просачивались лужи. Идти было тяжело, сырость проникала в сапоги».
«― Россия всходит на Голгофу… Кашляя и с хрипом отхаркивая мокроту, кто-то пробовал иронизировать:
― Голгофа… с той лишь разницей, что вместо кремнистого пути ― снег, притом мокрый, плюс чертовский холодище».
Значит, всё-таки холодно. Но холод ― он бывает разный: бывает мороз, а бывает и пронизывающая сырость. Замёрзнуть можно и тогда, когда кругом слякоть и лужи. Но если подморозит ― луж нет, они затягиваются льдом. А мы что видим: «кое-где просачивались лужи», то есть типичная оттепель, да и ветер влажный. На морозе ноги мёрзнут, но не промокают; при морозе снег бывает всякий: лёгкий, тяжёлый, пушистый, хрустящий, но только не мокрый. А в тексте прямо сказано: «снег, притом мокрый»! В чём причина такой противоестественности описания?
За ответом обратимся к тексту первых изданий романа, но не к процитированному отрывку, а к другим «метеорологическим» фрагментам:
«Моросил изморозный дождь, фонари кидали на лужу мерклые дорожки света» (ч. 3, гл.22);
«В этот день изморозный дождь сеялся с полдня» (ч. 5, гл. 2);
«Ветер клубил за перелеском морозную пыль» (ч. 4, гл. 21).
В первых двух случаях ситуация понятна ― речь идёт о моросящем дожде, и, следовательно, читать надо не «изморозный дождь», но «измороСный дождь». С третьим случаем положение иное, поскольку «морозной пыли» предшествует сообщение, что Мишка Кошевой и Алексей Бешняк «таились в ярке возле покинутого обвалившегося колодца, вдыхая разреженный морозом воздух».
Становится ясно, что в первых изданиях «Тихого Дона» и «изморозный» в значении «изморосный», и «морозный» в значении «морозный» одинаковым образом писались через «З».
Такая орфография противоречила правилам, достаточно сослаться на написание в «Толковом словаре» Вл. Даля. Тем не менее, «изморось» через «З» ― не выдумка Шолохова.
Андрей Белый, роман «Серебряный голубь», Москва, издательство «Скорпион», 1910 год:
«(…) изморозь дышала на него своей пылью: вокруг изморозь крутилась ― всё пространство (…) казалось, плясало в слезливом ветре (…) А окрест ― мразь да грязь: плясал дождик, на лужах лопались пузыри (…)» (с. 73 ― 74);
«А изморозь хлестала ― пуще да пуще (…)» (с. 81).
Сергей Есенин ― 1924 год:
Итак, написание через «З» ― установленный факт. Но А. Белый позволяет нам заглянуть ещё дальше, в корни орфографической, пусть и распространенной, но ошибки:
«А окрест ― мразь да грязь: плясал дождик, на лужах лопались пузыри (…)» (с. 81).
«(…) бешенней дождливая заметалась мразь (…)» (с. 77).
Логично предположить, что основание ошибки ― псевдоисторическое, а именно, построение ложного уравнения:
Мразъ ― мороз ― изморозь
Мразь ― морозь ― изморозь
Затруднений с чтением «изморозь», как изморось, естественно, не возникало ― на конце слова любой звонкий согласный оглушается. Затем вступали в действие навыки исторической орфографии: морозь ― морозить вполне соответствовало паре мороз ― морозить.
Истина, однако, в том, что церковно-славянского МРАЗЬ не существует. «Мразь» ― слово сугубо русское, диалектное (костромское, тверское, ярославское), и значит вовсе не «мелкий дождь, ситничек», а «мерзость».
Переводя «Тихий Дон» на новую орфографию, Шолохов хорошо справился со словом «морозил», потому что рядом стоял «изморозный дождь». Ещё проще было, когда глагол вовсе отсутствовал: «изморозный дождь» ― не «град», понятное дело, а «изморосный дождь». А вот с «Ледяным походом» затычка вышла…
А вы сами попробуйте чужой роман без ошибок переписать, чтобы получилось, как у Автора:
«Накапливались сумерки. Моросило. От устья Дона солоноватый влажный подпирал ветер».
Таинственный спутник
Среди множества вымышленных персонажей (начиная с главных героев) в романе действуют и исторические лица: Каледин, Корнилов, Краснов, Алексеев, Подтёлков, Лукомский… В двух эпизодах появляется император Николай II: в первом он вручает георгиевскую медаль Кузьме Крючкову; во втором ― последний раз в жизни покидает здание Ставки в Могилёве. Свидетелем этого последнего события становится Евгений Листницкий: