Бабушка отправила Тимура умываться с дороги, а сама принялась торопливо накрывать на стол. Ванной комнаты у бабушки не было, туалет узким домиком возвышался на участке, а умываться можно было в бане, где висел гигантский подаренный папой бойлер. Тимур достал из сумки полотенце с мылом и вышел во двор. Солнце уже садилось, и его косые лучи нежно подсвечивали висящие на ветках зеленые еще яблочки и парочки вишен, похожие на чьи-то тонкие ноги в тяжелых круглых бутсах. Бабушкин участок отделяла от соседнего лишь плотная крупноячеистая сетка-рабица. Из трубы соседской бани шел густой ароматный дым, а изнутри слабо доносились голоса и смех. Вдруг дверь в ней распахнулась и наружу в клубе густого пара, словно специально пущенного для усиления эффекта, выбежала голая девица. Выбежала, схватила стоящее на земле ведро и, охнув, окатила себя водой. Тимуру, стоящему у самой сетки, показалось, что даже до него долетели холодные брызги.
Бросив ведро, девица поежилась, потерла себя ладонями по голым плечам, убрала с лица налипшие черные волосы и только сейчас увидела остолбеневшего Тимура.
— Ох ты ж йо-ож! — смущенно протянула она и невольно попыталась прикрыться, но тут же передумала и воскликнула: — Ну раз все равно увидел, то хоть рассмотри! — и расставила ноги, раскинула руки, как звезда, вся освещенная вечерним розовым светом, и тут же расхохоталась, запрокинув голову, и нырнула обратно в баню.
Тимур еще мгновенье стоял, весь пылая, а потом бросился в бабушкину баню и отчего-то принялся усиленно умываться, намыливаться, растирать себе лицо и спину, стараясь в шуме воды не вспоминать только что увиденное, но это не помогало, и перед его глазами все еще стояло что-то белое и гладкое, розовое и упругое, что-то сплошь состоящее из мягких округлостей, и еще то ли родинка, то ли обрывок волнистого дубового листочка, прилипший как раз где-то между белым и розовым.
Наконец в баню к нему заглянула бабушка.
— Это что же, тебя в городе так научили мыться? — все приговаривала она, вытирая залитый водой и пеной пол. — Битый час тебя жду, уже и суп остыл… Весь предбанник мне намочил, вы поглядите, какой чистюля! Не мог, что ли, руки помыть да лицо с дороги ополоснуть? Делов-то на две минуты. А он тут намывается, гляньте-ка!
Она все говорила и говорила, а Тимур и не слышал ее, он все еще был как в тумане, без мыслей и чувств. И ужинал он так же, опустив голову, молча, а поев, ушел в свою комнату, где бабушка уже постелила ему на диване, и там ворочался, вертелся, терся всем телом о спинку дивана, мучаясь и доставляя себе не до конца осознаваемое еще удовольствие. И даже когда сон накатил на него тяжело и мутно, он продолжал крутиться и тихо стонать в темноте комнаты, видя странные непривычные сны.
Но утром Тимуру стало легче. Он проснулся от холода. Печка, которой отапливался дом, за ночь остыла, а солнце еще только выглядывало самым холодным и тусклым краешком из-за горизонта. Вздрагивая, Тимур торопливо оделся и выскочил во двор. Ворота в хлев были открыты, и Тимур заглянул вовнутрь.
— Тимка, проснулся! — увидела его бабушка. — Сейчас завтракать будем, погодь малость.
Бабушка чистила загоны у овец. Четыре беленькие чистенькие овечки стояли в углу поодаль и тихо мекали, прижавшись друг к другу всем телом.
— Как их зовут? — спросил Тимур.
— Кого? Овец-то? — переспросила бабушка. — Да никак. Они же овцы, а не лошади или коровы. Никак их не звать.
— Ну, они же разные, — сказал Тимур, подойдя ближе, — вот у этой пятно рыжее на морде, а та, гляди, ушастая. Вон как торчат в разные стороны. А вот у той голос тонкий такой, пронзительный, слышишь?
Тимур уже принялся рассматривать четвертую, чтобы в ней разглядеть отличие от других, но она вдруг подняла голову, и Тимур замер. У овцы были голубые глаза и такой человеческий, такой внимательный, все понимающий взгляд, что казалось — еще секунда, и она заговорит.
— Буся, — сказал удивленно Тимур, — они же как люди. Им нельзя без имен. Можно я их назову?
— Называй, внучок, называй, — согласилась бабушка и, отряхнув халатик, заперла загончик. — Только сначала позавтракаем, ладушки?
Имена Тимур придумал быстро. Ту, что с рыжим пятном, назвал Родинкой, ушастую — Эльфой, овцу с пронзительным голоском — Тонькой, а самую умненькую, с голубыми глазами — назвал ласково Василиской. Бабушка, одобрив имена и решив поощрить интерес внука, объяснила Тимке, как за овцами ухаживать, куда водить на выпас, и поручила ему целиком взять на себя заботу о них. С этих пор каждое утро Тимур приходил в загон, наводил поспешный порядок и вел овец за деревню, на поле, где загорал или прятался в тени дикой яблоньки, жевал бабушкины пирожки с капустой, запивая чаем из термоса, и смотрел, чтобы овцы далеко не разбрелись. Иногда, заскучав, он распутывал колтуны в их густой курчавой шерсти, выстригал колючки и репьи, а особенно тщательно расчесывал Василиску, свою любимицу. Дни текли размеренно, уходил из дома Тимка рано, а возвращался поздно, и каждый раз украдкой поглядывал в сторону соседской баньки, да никого больше не было видно. Только во сне его опять настигало волнительное ощущение близости чего-то неведомого, и от этого у него случались маленькие взрывы, следы которых он находил с утра в своей пижаме и стыдливо отстирывал их тайком.