По телевизору опять шли новости. Рафиза не любила местные новости — не верила. Родственников по всей стране много, сколько раз было, что по телевизору порасскажут ужасов и бежит Рафиза в одном халате и с телефоном в руках на холм, что за поселком: «Анель, Азамат, как вы там? Живы-здоровы? Говорят, землетрясение у вас было? Что? Как не почувствовали? Говорят, жертвы… Ох, солнышки мои, волнуюсь за вас. Ну хорошо, хорошо, не буду».
А как же не буду, как же не волноваться, это ведь не чужие люди, а детки свои, пусть и повзрослевшие, студенты уже.
Или, наоборот, говорили по телевизору, что прошла мирная забастовка, а вон Кудайберген-ага сына своего после этой забастовки уже две недели найти не может. Все звонит и ему, и друзьям его, а без толку. Говорят, то ли забрали его прямо на забастовке, то ли вообще убили, тьфу-тьфу-тьфу. И молчат все, никто не знает ничего, то ли боятся, то ли Кудайбергена расстраивать не хотят. Ой, Алла… А по телевизору все неправда, нельзя верить новостям, лучше бы скорее сериал уже начался.
Вытащив из кастрюли здоровый кусок мяса, Рафиза ссыпала туда уже нарубленные картошку и лук, уменьшила огонь и вышла из дому поглядеть, не забрели ли куры в соседний двор, а то шуму потом не оберешься. Раньше за курами присматривала Лелька — их дворняжка, умная, как черт, но Лелька стала совсем старой, только лежала на крыльце лениво да, увидев Рафизу, виляла хвостом, словно извинялась. День был жаркий, и куры, растопырив крылья, бродили вокруг корыта с водой, в тени дома. Рафиза спустилась во двор, прошлась по огороду, подправляя подвязанные кусты помидоров и выдергивая по пути сорняки, и вышла через калитку на улицу. В тени редких карагачей спали собаки. Дома стояли тихие, будто пустые, только кое-где вился над крышами дымок из труб. Рафиза знала, что это лишь кажущаяся тишина. В каждом доме сейчас трудились хозяйки: месили тесто, укачивали малышей, набивали казы́[1], а еще два-три часа, и солнце спустится ниже, станет прохладнее, и тогда все выйдут из домов, сядут покурить на скамейках, пойдут гулять по улицам. Из комнат выскочат мальчишки и не дай Аллах тогда какой курице выскочить на дорогу. И крыльями взмахнуть не успеет. Рогатки в руках этих сорванцов, что винтовки. А сейчас еще слишком жарко, потому и не видно никого. Хотя кто это там? Уж не Марат ли идет? Рафиза сощурилась, прикрылась ладонью от солнца… Ах ты, черт, это же опять Ерлан, да и пьяный уже, судя по походке. Торопливо подобрав юбку, Рафиза вернулась во двор и заперла калитку.
Она хотела было пойти подлить курам воды, как вдруг ей почудилось какое-то темное шевеление за окном, ведущим на кухню. Рафизу как ошпарило, она подскочила и ринулась в дом. И впрямь, на скатерти сидела Чернуха — их кошка — и с удовольствием жрала мясо, оставленное Рафизой на столе. Чернуха так увлеклась, что замешкалась, не сумела сразу оторваться от еды, и этого мига хватило Рафизе, чтобы схватить попавшуюся под руку толкушку для картошки и нанести сокрушительный удар прямо по кошачьей голове. Чернуха молча повалилась со стола на пол.
«Эх, пришибла дуру, — с горечью подумала Рафиза, переводя дух. — И мясо все равно выбрасывать, и кошки у нас теперь нет». Охая, она подняла Чернуху — та повисла в руках, как тряпка — и вынесла ее во двор. Встала с ней, не зная, куда деть, и вдруг злость снова нахлынула на Рафизу, и воскликнув: «У-у-у, падла», — она просто швырнула кошку на улицу, за забор, но не докинула, и кошка упала по эту сторону ограды. «Ну и черт с ней, — решила Рафиза, — Марат придет, скажу, чтоб унес. А сурпу без мяса будет есть, сам виноват».
— Эй, хозяйка, — раздалось с улицы. — Хозя-а-айка!
— О, Алла, — с досадой воскликнула Рафиза, выскочила из дома и увидела Ерлана, облокотившегося на ограду. — Да ты ж пьяный совсем!
— Открывай, хозяйка, — крикнул Ерлан и осклабился, — я к тебе пришел.
— Как пришел, так и иди дальше, — махнула рукой Рафиза, — вот же окаянный, на мою голову. Раз приветишь, так до старости теперь не отлипнет. Вот не зря говорят, палка, брошенная в степь, угодит в лоб несчастному.