Глава 8
Сперва обжигающая боль затмевала все, но скоро Манвэ удалось разогнать тьму и отродья Унголианты последней яркой вспышкой, порожденной его фэар. Боль утихала, пульсируя, и он начал медленно осознавать, что происходит вокруг; но его казнь вовсе не прекратилась. Холод достаточно скоро сковал его. Холод и слабость вдвоем довершили его падение. Манвэ больше не мог восстанавливать плоть и кричал от боли и ужаса, когда очередной паук приходил к нему и с хрустом отъедал кусочек крыльев. Эта мука была бесконечной, а затем пришла очередь ног. Твари дёргали куски плоти, насыщались и уходили, а он смотрел невидящими глазами ввысь, на мутное больное солнце. Время слилось в сплошную пелену боли и слёз отчаяния, и она казалась бесконечной. Она настолько въелась в сознание Манвэ, что он страдал от нее еще долго после — просто потому, что запомнил её. Она опутала его сознание, как паук — паутиной, и не желала отпускать. Потому и невозможно было разобрать, когда пытки и мучения разом прекратились. Он понял лишь то, что сверху метнулась к нему огненная рассекающая воздух молния — бич балрога — а потом его потащили ввысь.
Конечно, спасение не было случайностью. Саурон долго взирал на агонию врага своего повелителя, и ему не удавалось сохранить бесстрастность. Он наслаждался страданиями, а когда понял, что обессиленное тело не реагирует на них, не испугался, но несколько потревожился — ведь ему хотелось растянуть муки Манвэ надолго, и столь быстрая смерть Сулимо в планы не входила. Потому и прозвучал приказ, отданный одному из огненных демонов: «Подними ко мне эту падаль!» — и когда Манвэ бросили ему под ноги, Гортхаур хотел вновь ощутить свой триумф и злорадство, но вместо этого истерзанное тело не вызывало ничего, кроме отвращения. Его губы надменно скривились. Он коротко бросил: — Не ожидал, что всемогущий Король Арды окажется так слаб. В подземелья его, — и вышел. Но облик Манвэ врезался в его память хорошо. Тело, которое едва могло восстановиться, в котором дух удерживался чудом, обломанные крылья, от которых оставались одни остовы маховых перьев, жалко трепетали. И Саурону показалось, что зрелище это весьма порадовало бы его повелителя. Ему оставалось лишь отыскать Моргота и поразмыслить, как преподнести ему свою добычу. Быть может, было бы красиво, если бы орла Манвэ кинула под ноги ему летучая мышь? Но Саурон не хотел делиться славой и заслугами, и тем более — представать в зверином облике сам. Потому он спустился вниз и велел оркам принести сорванный с Манвэ серебряный венец и самолично перековал его в грубый ошейник: ему показалось, что это весьма остроумно, а главное — эти ошейник и цепь станут достойным ответом на мучения его владыки. Затем Саурон облачился в лучшие и самые богатые свои одежды, отделанные пурпуром и золотом, и поднялся наверх, глядя в темневшее низко нависшее над Мордором небо и взывая к Мелькору. Но небо оставалось глухим и безмолвным, и ни одна звезда не бросала на землю свет сквозь черные тучи.
Тогда Саурон устремился вниз вновь, чтобы достать Манвэ из подземелья и привести замысел в исполнение; если он не мог встретиться с хозяином прямо сейчас, то по крайней мере рассчитывал хорошенько помучить Манвэ. Но тот так и не пришел в себя и даже не ощутил, что на его шее болтается его прежняя корона, что весьма разозлила Саурона, недаром прозванного жестоким, и он поволок его за собой на этой длинной цепи, чтобы снова бросить добычу паукам в черную пропасть, где обитала Унголианта. Обессиленное тело упало вниз, чтобы стать добычей тьмы. Жаль, но посреди ночи увидеть его продолжающуюся агонию было невозможно; вдобавок Саурон ощутил, что пауки дергают цепь. Вообразив, что сейчас эти отродья сожрут его драгоценную добычу, от дернул цепь к себе. Ошейник впился в горло Манвэ, почти придушив его, и искалеченное тело взмыло ввысь. Сразу несколько пауков вцепились в него, не желая отдавать добычу. Они хватали его острыми лапами как попало. Одна из них попала под колено, разрывая связки, другая попыталась уцепиться за то место, где было больше плоти. В итоге на пояснице и ягодице осталась глубокая рана, а лапа последнего паука соскользнула, рассекла кожу на копчике и прошлась вдоль спины, проходясь по обнаженному телу и грубо цепляясь за него острым краем. Паук повис на нём, но на краю пропасти режущий удар лишил его лапы. Всё, что осталось, резко сжалось, раня Манвэ ещё больше. Над ним возвышался Саурон. — Ты думал, я позволю тебе умереть? Нет, ты будешь страдать вечность. Скоро он оказался прикован к любимому креслу Саурона, ведь теперь его свет не приносил боли мучителю. И верный и мстительный слуга Моргота сам с удовольствием истязал его, наслаждаясь криками боли. Для Манвэ боль давно слилась в один кровавый водоворот — он привык к нему и оставался почти безразличен; крики боли он исторгал механически, словно сам дивясь им. Но Саурону они напоминали прекрасную песнь, потому что были приятны его ушам, и он продолжал, иногда восстанавливая фана Манвэ ровно настолько, чтобы у того достало сил выносить страдания дальше.