Ван-со-хин развозил по китайским незатейливым селеньям побережья, ближайшего к Чифу, всякую ходкую всячину: и спрессованную морскую капусту, и лакомые трепанги, и чечунчу прочную, и напраздничные раскрашенные картины театрального действа, и с изображениями длиннобрадых старческих ликов-богов, и наряды готовые, и безделушки любимые, и всякую неожиданную чужестранную невидань.
А иной раз Ван-со-хин умело припрятывал и завозил страшный драгоценный таян – опийные слитки.
В то время черный дурман яро свирепствовал, сочился по всей стране.
Чадный дым пьяного невидного дракона густо и смутно выстилался, проползал из синих развалин – затаенных фанз – по всему побережью…
Запекшиеся в комьях почерневшей крови, отрубленные головы уличенных опийщиков все чаще свешивались на придорожных столбах и пригородных заборах в назидание еще не уличенным опийщикам.
Эти, кошмаром чернеющие угрозы, вовсе не смущали отчаянного Ван-со-хина. Он даже пошутил как-то над одной из таких выставленных голов: – хлопнул ладонью по выбритому лбу мертвой головы и нараспев прокричал:
– «Вот ты этак не треснешь Ван-со-хина, когда его забубенная головушка будет отдыхать на твоем почетном возвышении!»
Покидая родную фанзу китайского побережья, второпях Мин-дзы захватила всего лишь несколько пестрых цветистых обмоток ножных и две пары остроносых прочных туфелек для своих уродливых крохотных ножек. Это Ван-со-хин предупредил ее, – в Хай-шин-вей, мол, мало женщин и трудно достать хорошую пару остроносок.
Захватила еще Мин-дзы кое-какие нарядные пустяки.
Особенно бережно Мин-Дзы увернула в старую материную материю, наследную, почерневшую, уже ссохшуюся тигровую лапу.
С необычным вниманием и осторожностью, пуще всего берегла Мин-дзы эту вещь. Еще дед завещал отцу, а отец ей передал тигровую лапу.
С детства далечайшего запомнила Мин-дзы множество родовых россказней о целительных чудных свойствах тигровьей лапы…
Так и покинула фанзу родимую Мин-дзы с проходимцем Ван-со-хином.
И только в чужом неприветливом Хай-шин-вей опомнилась она и досыта оплакала свою жестокую неладную участь.
Ван-со-хин, заманивая Мин-дзы, насулил, наболтал ей полное благополучие и обилие в новой жизни; ожег ее доверчивое воображение заманчивым будущим, в ее настороженном сердце вспалил радостную тревогу и жгучее выжидание.
Очутилась же Мин-дзы в темной неприютной конуре какого-то затхлого, грязного дома.
Каждый вечер Ван-со-хин натаскивал в эту конуру чужих, грубых людей, которые делали с ней все, что хотели.
Нередко Ван-со-хин уезжал куда-то по каким-то темным делам и оставлял ее на произвол судьбы, или – еще хуже – на произвол своих подозрительных приятелей.
Однажды исчезнув так же – Бог весть куда, – Ван-со-хин не возвратился вовсе.
Мин-дзы не удалось и разведать-то толком о судьбе своего тирана: – была ли отрублена голова Ван-со-хина и болталась ли она где-нибудь на придорожном столбе, или же его труп был сожжен и схоронен по-человечески. Никто из приятелей Ван-со-хина ничего не мог сказать о его судьбе.
Впрочем, вскоре Мин-дзы перестала интересоваться этим. К тому же она подружилась с богатой китаянкой Кун-ны, с которой впервые на чужбине поговорила словами открытого, уязвленного сердца о своем тусклом, убогом житье.
Встреча с Кун-ны была точно послана незабвенной душой умершей матери Мин-дзы. – Так решила несчастная женщина.
Кун-ны оказалась доброй и ласковой и, по доброте великой, приютила Мин-дзы у себя в богатой теплой фанзе на краю города. С годами Мин-дзы привыкла к Хай-шин-вей, – примирилась с чужбиной.
Иная – спокойная, ровная жизнь вовсе стерла с ее памяти жестокое время, пережитое с беспутным обманщиком Ван-со-хином.
И только однажды, когда в темный вечер набросилась на нее собака и разорвала ее ножные новые обмотки, Мин-дзы вдруг остро и четко вспомнила исподлобного, всегда вздорно придирчивого Ван-со-хина, который почему-то особенно сильно раздражался от какой бы то ни было ее удачи, или обновки.
– «Наверное, душа Ван-со-хина перенеслась в этого злого щенка», – подумала с ужасом Мин-дзы, убегая от назойливого лая.
Благодарная Мин-дзы охотно помогала по кухне, в хозяйстве своей ласковой покровительнице, и со временем выучилась легко и бойко приготовлять изысканные затейливые кушанья из свинины, водорослей всяких, из всевозможных морских животных, чилимсов, крабов, сушеной мелкой рыбы и прочих продуктов. Мин-дзы прославилась даже в кругу обширных знакомых богатой китаянки удивительно удачным и острым приготовлением особого лакомства из сушеных трепангов в соусе с какими-то твердыми морскими растениями, а также и заваркою – ю-цао-мяо – китайского кофе.