— Как тебе, папочка, не стыдно. Просил, чтобы выдавала тебе по штучке, а теперь говоришь жадная. — Лариса притворно надулась.
— И пошутить нельзя. Видишь, брат, как мне тяжело живется? — И уже серьезно: — Как твои дела? Говорят, расстроился, что без работы остался?
Топорок промолчал.
— Что поделать, дорогой, — как-то извинительно сказал Селиванов, — Постепенно всюду ручной труд у нас будет заменен. Этому радоваться надо, а ты огорчаешься. Не надо.
— Я сегодня письмо из города получил.
— От родителей? — спросила Лариса.
— Нет. Ребята зовут на ответственный матч.
— Какие ребята? — поинтересовался Селиванов.
— Вся наша сборная дворовая команда. Я ведь капитан команды.
— Оо! Это интересно. Почитал бы письмо-то.
Топорок прочел Ленькино послание.
Селиванов, как и Екатерина Степановна, расспрашивал Федю про Лютика, про Леньку Рыжего. Петр Петрович слушал, улыбаясь, а потом неожиданно задумался. При этом он стал тереть ладонью подбородок, словно решал вопрос, стоит ли ему бриться или не стоит. Все еще находясь в состоянии отрешенной сосредоточенности, Селиванов позвал:
— Пошли на крылечко…
Когда вышли на крыльцо, Лариса хотела зажечь свет.
— Не надо, дочка, не зажигай, — попросил Петр Петрович.
Ореховка тихо засыпала, не обращая внимания на гармонь и песни. Звуки их потухали, потому что парни и девушки уносили песню по лугу вдоль берега Петляйки к «Дудушкину кургану».
Луговую тропу, по которой ходили на курган, прозвали «страдальной». Самые старые жители Ореховки когда-то, очень давно, тоже ходили по этой тропке и очень хорошо знали, почему она названа «страдальной». Но почему, кто и когда курган этот назвал «Дудушкиным», даже старики не знали, скорее всего, он так был назван в далекие-далекие времена, когда играли здесь на свирелях и дудках…
Каждый раз, когда выходил Петр Петрович летними вечерами на крыльцо, он непременно вспоминал июньскую ночь сорок второго года. В ту ночь за его отцом, старостой Селивановым, пришли четверо солдат и переводчик. Переводчик сказал, что старосту, срочно вызывает к себе господин майор. Ничего необычного в том, на первый взгляд, не было. Случалось, что Селиванова немцы вызывали и на рассвете. Но в этот раз Петр Никитович почувствовал вдруг, что это не просто очередной вызов к майору-самодуру.
— Сейчас иду, господин переводчик, — сказал Селиванов и заискивающе добавил: — Позвольте только махорочки взять.
— Быстрее только бери.
— Один момент, — заверил Петр Никитович.
Но не за махоркой пошел Селиванов: кисет с махоркой всегда был при нем. Он поспешно вошел в горницу, где спал сын.
Петр Никитович потряс Петю за плечо:
— Сынок, проснись!
— Чего?
— Тшшш! Немцы пришли за мною. Не пугайся. Слушай внимательно.
Петя схватил отца за руку.
— Не ходи, папка, не ходи, — зашептал он.
— Нельзя не ходить… Жди меня. Если долго не вернусь, беги к деду Казаку и скажи, что меня взяли. Пусть он сообщит об этом «Хозяину». Понял? Дед спит у себя на погребице… Все понял, сынок?
— Все.
— И еще скажи деду Казаку, чтобы он отвел тебя и мать к «Хозяину» в гости.
— Эй, староста, пошевеливайся! — нетерпеливо позвал переводчик.
— Пошел я. — Петр Никитович крепко обнял сына. — Это так. На всякий случай.
Пете хотелось кричать: не ходи! не ходи! Но он не крикнул. Он стиснул зубы, чтобы не разреветься…
Отцовские шаги были какими-то редкими и гулкими, словно шел он не по полу, а по доскам, которые прикрывали глубокую яму.
Петя уже давно сидел на крыльце. Ночь была теплая, но его знобило. Надо бы уже бежать к деду Казаку, но Петя все еще надеялся, и ждал, ждал…
Вдруг запел на деревне чудом уцелевший от солдат фюрера петух. От этого крика Петя вздрогнул, очнулся и побежал к деду Казаку. Бежал он огородами, чтобы не наткнуться на патруль.
Дверь погребицы была не заперта. Дед Казак не спал.
— Кто? — спросил он из темноты.
— Дедушка! — Петя зарыдал.
— Не реви, сынок! Слышь? Не реви! Что стряслось? Беда?
— Скажи «Хозяину», что мово папку немцы взяли.
— Взяли?!. Так… Ироды!.. Еще что велел сказать отец? Не реви. Будь мужиком.
— Велел, чтобы ты отвел нас с мамкой к «Хозяину» в гости.
— Понятно.
Петя вел деда своей дорогой — позади усадеб. Но войти им в дом Селивановых не пришлось. Там уже орудовали гестаповцы.
Петя бросился было к своему дому, но дед Казак схватил его за руку и глухо сказал:
— Туда теперь нельзя, сынок. Запозднились мы.