И мама слушала, кивала, говорила:
– Да, да, да.
Как будто повторяла список покупок. Как будто мысленно с чем-то сверялась и соглашалась. Иногда они с Игорем ходили в церковь, но Аньку всегда оставляли на пороге: один раз зашли все вместе, и Анька сразу же осела в мутный, душный обморок. Как будто с головой накрыли шубой, и в темноте почти ничего не было, только муть, тёмная вода, дрожащие огоньки. Потом Анька увидела: это свечки. Огоньки колебались, всё плыло, мама сказала:
– Так и знала, так и знала.
Игорь говорил:
– Дурная она у тебя.
Анька думала: мой папа тебя ударил бы.
Потом мама сказала:
– У тебя будет сестрёнка, – и Игорь исчез, как Анька всегда мечтала. Но появилась Наташка: сперва просто громкая, потом капризная. И почему-то вся она была на Аньке: покорми, забери, уложи, возьмите её поиграть, ей тоже хочется. То светлое, из свёртка: шутки, сказки, «чмок в нос», «ой, кто это у нас такой сердитый» – теперь стало Наташкино. «Ты старшая». На самом деле, девочка как девочка: визжит, щиплется, ластится, ворует ластики и заветную ручку с блёстками, норовит сунуть нос в тетрадь с анкетами и разрисовать всё кривыми бабочками. Анька видела мелкое чудовище. Анна видела – ну, ребёнка как ребёнка, откуда ей вообще знать, какими они должны быть.
В день, когда раздался тот звонок, мама сказала это «мы едем к отцу» так спокойно, что Анька засомневалась: может, они всегда так ездили? Может быть, это Анька сходит с ума и важного не помнит? Может быть, у неё испорчен мозг. Все люди сделаны из странных, липких, красных, серых и розовых веществ, и, может, это Анькино испортилось. Может, её пора разделывать, как курицу.
Мама закуривала, замечала, что курит, тыкала сигаретой в хрустальную розетку для варенья и закуривала снова. В то воскресенье она сама плела Ане косы и затянула так туго, что Аня шипела.
– Ну извини меня. Ты только не пугайся. Он нормальный. То есть ты сама увидишь. Но нормальный. Господи, да кто же тогда мог знать, вот хоть бы одна сволочь мне сказала. Две руки, две ноги, как все он был, красивый, сволочь. У тебя глаза в него.
Анька сказала, почти не надеясь:
– Мам, а давай Наташку не возьмём?
И мама не сказала «Ну конечно, ещё чего придумаешь», а ответила:
– Да, да, с ней тётя Люся посидит.
Виновато ответила – как Игорю. Наташка висла на маме с рыданиями, но мама оправляла Анькино платье и только повторяла:
– Ну всё, всё. Тебе зайчик подарок передаст. Я вернусь вечером, да что ж это такое. Вот тебе тётя Люся книжку почитает. Анька, не вертись.
Платье мама Аньке пожертвовала своё: перешила такое чёрное, блестящее, и Анька в нём была как будто новая, как будто не она тонула в шубе, вязла в сугробах во дворе детского сада и как-то уснула, делая кормушку для синиц. Новую Аньку все должны были заметить. Платье липло к колготкам, и мама в последний момент долго брызгала холодной водой, одёргивала юбку.
– Мам, а папа один живёт?
– Ой нет, не один. Да он тебе понравится, наверное, он всем нравится. Люсь, там котлеты на плите, ты Наташку не заставляй, а сама съешь.
Они ехали – на маршрутке, на автобусе, наконец зашли в парк и вышли к пруду – и мама шагнула на лёд. Сказала:
– Я пришла.
Эта картина – мама кутается в платок, идёт по льду – объединяла Аньку-мелкую и Анну-взрослую. Мама идёт мелкими, грустными шагами, против ветра. На пруду никто не катается, никто не переправляется на санках – лёд непрочный. Анька бежит за мамой, поскальзывается, валенки и колготки, вот придумали, мама, ты что там, почему лёд не трещит – а потом открывается полынья. Медленно расплывается пятно черноты – той самой, что сторожила в Анькиных снах; Анька шарахается, но мама прижимает её к себе и говорит: «Ничего, ничего, сейчас». Когда вода доходит до Анькиных валенок, Анька вдруг понимает – ей не холодно.
Отец не был ни лётчиком, ни полярником и не сидел в тюрьме, как Анька опасалась. Он оказался русалочьим королём, как в мультике, только совсем молодым и без бороды. Ну да, да, – кивала потом мама, – кто же знал. Кто вообще мог подумать. Ездили купаться. Я спрашиваю: «Тоже отдыхаете?» – он говорит: «Да». Ты же поэтому такая сонная у нас, тебе наш воздух не совсем на пользу, что ли.
Когда отец впервые посмотрел на Аньку, он рассмеялся – будто блики побежали по воде. Как будто парк, маршрутки, кутанье в платки, вся эта зимняя, обречённая угрюмость, привычная, как сумки, которые несёшь с мамой из магазина в сто десятый раз – как будто всего этого никогда не было.
– Проходи, проходи, дитя, и ты, Галина. Извини. Я смеялся над собой. Я думал, у тебя, дитя, должен быть хвост, но ты ведь человек, какие хвосты?