По отцу понять было невозможно, тридцать ему или сто тридцать. Когда задумывался, он делался похож на статую, но тут же снова оживал, играли блики, улыбка набегала и сходила маленькими волнами. Он подмигнул Аньке, как мог бы подмигивать старший брат, которого у неё никогда не было – дескать, я знаю про тебя самое главное и никому не скажу. Анька присела в реверансе: когда-то в детском саду их этому учили для танца на утреннике. Отец сказал:
– Боже ты мой. Да проходите, угощайтесь. Я рад, что всем нам удалось увидеться.
И – тоном ниже, матери, с тенью упрёка, будто сам сомневался в собственном недовольстве:
– Я ведь говорил тебе, что мой дом всегда открыт.
– Твой дом на дне речном, он мне зачем?
Под ногами хрустели ракушки, и мелкие песчинки разлетались медленно-медленно, и Анька успевала рассмотреть и перламутровые отблески, и пузырьки, и чешуйки в хвостах отцовских слуг. Отец хвост то носил, то не носил, потом объяснил:
– Я владею двумя обликами.
Тут, под водой, всё было сумрачно, всё медленно, и наконец-то Анькина полудрёма совпала с общим ходом вещей. Мама резала воду тонкими руками, хмурилась, мелкими глотками пила из кубка что-то неопределимое, наконец сказала:
– Я пойду. Анька, останешься?
– На ночёвку?
Мама кивнула. Анька подумала: своя комната, без Наташки, хотя бы на одну ночь. Отец сказал:
– Морских коньков тебе покажу, они смешные.
Мама взяла Наташке пару мидий, завернула в салфетку. Когда мама исчезла, отец сказал:
– Беда и радость смертных в том, что они могут лгать. Извини, Анна.
На самом деле, под водой совсем не холодно, если пришёл по приглашению и к своим. Только немного медленней взметаются волосы, медленней опадают юбки. Зимой многим русалкам больше по нраву спать, но король никогда не спит, мало ли что. В тот вечер отец сказал:
– Да я сам удивился, честное слово. У земных женщин редко от меня кто появляется, это – словом, не полагается, непривычно. Я, знаешь, в страшном сне не мог представить, чтобы мне не сказали, что ты есть. Но твою мать расстроило, что я не человек, – он помолчал, добавил:
– Вот поэтому я и не хотел сперва ей признаваться. Мог бы сделать королевой.
Анька подумала: пошла бы я на мамином месте жить на дно? Неважно, я на своём месте, и уже здесь. Отец вдруг встрепенулся и спросил:
– Ты же уже чему-то учишься? В каком ты классе?
Анька стояла в бывшем мамином платье с блёстками и думала: и тут школа, конечно.
Анька училась: оказывается, если посреди беседы человек выпустит изо рта пузырёк воздуха, то это значит высказать невыразимое. Овеществлённая пауза. Бульк, бульк.
На дискотеках здесь на спор вдыхали воздух из бутылок, залпом, и самые отвязные падали в обморок, а остальные шлёпали их по щекам хвостами. Анька прогуливала пение сирен и напропалую списывала на истории. Жизнь текла как во сне, и в этом сне Анька почти не замечала, что растёт. Отец говорил:
– У вас же там не очень времена? Я так и понял. Почему она мне не написала, говорил же: послание в бутылке, любая лужа подойдёт. У вас там все такие, да?
– Какие?
– Гордые.
Худшим отцовским ругательством оказалось: «скучный», а «гордый» шло прямо за ним.
Аня думала: бульк. На здешней географии говорили: время в мире людей идёт иначе. Наверняка она вернётся через сто лет, и какой-нибудь внук Наташки ей покажет, где мамина могила, в лучшем случае. Бульк, бульк. Засыпала, и волны колыхали полог, и Анька (Анна) представляла маму, Наташку, тётю Люсю, школьных учителей и всех знакомых – спящими, стариками или мёртвыми, и тёмная вода ласкала их волосы. А может быть, и родственники, и все другие ей просто приснились, и не было ничего, кроме ракушек, её волос, которые день ото дня делались пышнее, морских коньков, которые тыкались в ладонь? Отец говорил:
– Твоя мать жива, но она не велела мне звонить больше. А ты сама не можешь, потому что теперь ты дышишь только под водой. Ты полукровка. Я смогу сделать так, чтоб ты вернулась, но это будет возращение навсегда, поэтому подумай хорошо. Ты вырастешь и решишь.
Анна росла.
Под водой не было: очередей, школьных чаепитий, четвертных отметок, стирального порошка, шершавых рук, поминок и венков на кладбищах. Здесь очень редко умирали, только на войне, ну а дети рождались ещё реже. Однажды отец сунул ей записку:
– Тебе послание с суши, трепещи.
– Ты прочёл?
– Я подумал – это мне, семья-то одна.
В записке бодрым детским (Наташкиным?) почерком, где половина букв падала с ног, а половина развернулась не в ту сторону, было написано:
«АНЬ ТЫ ПРИЕДЕШЬ ВОЗВРАЩАЙСЯ Я ТЕБЕ ФЕЕЧКУ ПОКАЖУ МНЕ МАМА КУПИТ ПОТОМ АНЯ ТЫ ГДЕ ГУЛЯЕШЬ ТАМ СКОРЕЙ ДОМОЙ НАТАША ЗАЖДАЛАСЬ»