– Да она не маленькая.
Ещё говорил:
– Всё равно узнает.
Или ещё:
– Они там тоже не дураки, Марин.
– Это ты мне говоришь?
Я хотела узнать, кто это они и что я, собственно, должна узнать, но отец говорил:
– Подслушивают трусы.
В общем, я думала об этом и о набережной, и что не сделала два упражнения по геометрии и что на завтрак должен быть наш с Катей любимый торжествующий иссиня-зелёный омлет, и кто из нас решится его съесть. Я, когда думаю, вообще не смотрю по сторонам, и поэтому не заметила, как Д. ко мне подошёл, только услышала, как он шипит. Остановилась. А он трясёт рукой, дует на пальцы и говорит:
– У вас в сумке рябина и древнее настоящее железо.
И мы стоим. Я думаю: что за железо, точилка, что ли? крышечка от колы? И он всё дует и дует на пальцы: невысокий такой, чёрные джинсы, серая толстовка, вроде бы сам как старшеклассник, только лицо взрослое. Тонкие брови, тёмные глаза. Я зачем-то потеребила серьгу в ухе. Почему-то никто на нас не обращал внимания, хотя мы ведь застыли на дорожке перед калиткой, там же толкучка, все спешат – младшие классы и раздолбаи-старшеклассники без сменки, и раздолбаи, но со сменкой, вроде меня. Я была тогда в восьмом классе. Всё смешалось: и я зачем-то тоже поднесла ко рту правую руку и стала дуть на пальцы, хотя и не обжигалась.
Я раньше думала: в важные моменты ты как-то сразу понимаешь, что они важные. Даже когда мама звонила сказать, что отец в больнице, я сразу поняла, что это не такой звонок, который «купи хлеба». А тут затупила. Просто подумала, что он красивый, и что я его как будто знаю, хотя не могу знать, и что причёска у него девчачья, ну и ладно. А потом он сказал:
– Не хочешь вытащить?
Мы по-прежнему были ото всех отдельно, и я открыла сумку и правда вытащила ветку рябины. То есть, поверх книжек и тетрадок, и бумажных платочков, и таблеток мама моя впихнула эту ветку, и вся подкладка теперь была в рябиновом соке.
Д. сказал:
– Отбрось.
Ну то есть я ещё тогда не знала, что он Д., и кинула эту ветку в его сторону, и он отпрянул и сказал:
– Ну вот ещё.
Мне кажется, когда он понял, что я существую, то высказался ровно так же. Но тогда велел:
– Отлично, а теперь ищи железо.
И я достала этот гвоздь. Мне же на алгебру. Почему я стою и говорю неизвестно с кем. У Д. были тонкие губы, длинные тёмные волосы и в ушах серьги-колечки, и он смотрел на меня, как будто читал мелкий шрифт под договором. Как будто не мог понять, в чём подвох. И спросил:
– Сколько тебе лет?
Таким тоном, как будто я уже, заранее, всё и навсегда сделала неправильно. И я ответила:
– До свидания.
Потому что алгебра. И потому что от некоторых вещей надо убегать прежде, чем поймёшь, что это такое – так я тогда думала. И мне хотелось выбраться из пузыря – в мире как будто никого не стало, кроме меня и Д., и вокруг нас был только туман, и никакой ограды школы я не видела.
В жизни не думала, что захочу увидеть школу.
И я ответила:
– Ну, мне пора идти.
А Д. сказал:
– Мой отец с твоей матерью познакомились в горах.
шаг второй
Это был первый раз, когда мы с мамой так серьёзно ссорились. Она подкладывала мне в сумку всё новую и новую рябину, не знаю, откуда брала. Совала и в карманы курток, и даже в школьный пиджак умудрилась вшить кулёк – это моя-то мать, которая в жизни на моей памяти не держала в руках нитку с иголкой! Шил у нас в семье исключительно отец, да и готовил чаще всего он же. У него были фирменные блюда: картошка «Пушкин», яичница «Лермонтов». Я думаю о нём – и, конечно, спотыкаюсь. Лучше буду про маму – злиться легче. Я говорила:
– Мам, ну ты чего?
И моя мама – вечно полусонная, вечно на своей волне, работавшая только в девяностые, когда отец растерялся; мама – это блаженное существо, этот ангел кудрявой неги посреди подушек, человек, которому правда шли кружевные сорочки и трусы – вдруг огрызался.
– Нечего, – говорила мама, – нечего!
Как нечего, почему нечего. Я спрашивала у отца, но тот вздыхал:
– Мама не хочет, чтоб ты знала кой-какие вещи.
Разве Д. – вещь? Он говорил:
– А я наполовину твой брат, знаешь ли.
Он говорил:
– У нас не принято игнорировать родственников.
Он говорил:
– Я всё ещё обижен на отца, я не думал, что он решится предпочесть этот мир нашему. И тем не менее.
В детстве зимой я скидывала шапку, как только мама закрывала за мной дверь. Прогуливала музыкалку у подружек. Теперь выкидывала рябину – в школьной ли столовой, в урны ли у подъезда, просто на газоны – я весь район засыпала этой рябиной, кажется. Просто хотела знать свою семью. Почему всяким стареньким маминым сёстрам я прилежно звоню на их дни рождения, а к отцовским сыновьям и подойти не моги? Да, их было двое. Однажды Д. меня взял к себе домой, перевёл через этот дурацкий ручей, высказался в том смысле, что ручей не настоящий, а символический, и познакомил с младшим. Младший был смешной. Улыбался, как будто всё про тебя знал, но замечал только хорошее. Весь светился. Когда мы с Д. в тот раз к нему подошли, он кормил воробьёв – рассыпал по кухонному столу крошки и кормил. Вы знаете, как щекочет воробей, когда сидит у тебя на ладони? Пуховый такой. Лучше всякого котёнка. Как будто солнце гладит по щеке, когда весна. Д. вечно входил – как пощёчину давал, посмейте только на меня не посмотреть, а младший, Тойво – жмурился, клубился, казалось – будто он всегда здесь был. И пахло лесом. Я обжилась в их замке – смущала старушечек, злила дам с причёсками в два этажа, мучила арфы, но так ничему и не научилась. Много общалась со всякими смешанными семьями – кто заблудился в стране эльфов и прижился, кто-то когда-то перешёл по договору, кто-то женился-вышел замуж по любви. Я смотрела на их наряды – величайшим вызовом тут считалось явиться в платье начала двадцатого века. Я ходила в джинсах. В замке в моде был нестареющий тринадцатый (век, а не год), и ходили упорные разговоры, что это мы, люди, всегда всё у них списываем, в том числе и платья. Однажды Д. уж очень долго мне высказывал, что приличия соблюдать я не обучена и что на это, видно, вовсе неспособны существа с такой короткой памятью, как люди, и в следующий раз я пришла в сарафанчике в горошек. Д. не то что не сомневался в своей правоте – он нёс её парадно и с достоинством, всю жизнь нёс, как потомственный слуга носит подносы – изящно даже; я и любовалась. Я научилась себя осуждать его же голосом. Д. единственный меня называл «Анастасия», а так я была Ася, Аська, Асенька. Брусникина, на худой конец. Д. рассказал – когда их отец – наш общий отец – только-только начинал обживаться среди людей, ему казалось, что взять ягодную кличку будет хорошей шуткой. А потом привык, а потом вроде как поздно менять, да и зачем. Я приходила домой поздно, с мокрыми ногами после их символического ручья. В визиты мои Д. жаловался мне. что младший братец разрывает ему сердце и порывается переехать из замка в хрущовку: