Прихватив клинок и пару метательных ножей, Конан отправился на террасу. Лелия уже ждала его, и все три свечи у женских покоев, а также лампады в доме, были потушены; вероятно, никто не собирался им мешать. Не считая, разумеется, головорезов Сагара; но киммериец полагал, что они получили хороший урок.
Обняв мягкое податливое тело Лелии, он прикинул, что в два десятка скачков успеет очутиться у курятника; впрочем, Фиглатпаласару опасность сейчас не грозила, ибо даже сам Митра не разобрал бы в полумраке, какой петух сидит в загородке. Подумав об этом, Конан перестал беспокоиться и предался радостям плоти.
Они длились нескончаемо, почти до самого рассвета, когда ночная тьма становится особенно густой, а сон - крепким и беспробудным. Конан, однако, не спал, ибо у него имелось более интересное занятие - столь увлекательное, что все петухи подлунного мира вылетели у него из головы. В жарких объятиях гандерландки он позабыл и о коварном Сагаре, и о золотых, обещанных за каждого бандита, и о том, что ночь - а, значит, и его служение - еще не кончились.
Но внезапно над двором и садом разнесся хриплый петушиный крик, а потом, вслед первому, загомонили и остальные птицы. То не было первым предрассветным кличем, звонким, чистым и торжествующим: такими воплями встречают не золотую зарю, но тайного врага.
Лелия задрожала.
– Что? Что там?
– Шакалы, - ответил Конан, хватаясь за меч. - Но не тревожься, малышка: ваш петух будет цел.
– Пропади он пропадом, этот петух! - раздраженно пробормотала гандерландка. - Чтоб он попал в клыки Аримана!
– Ну, нет, моя красавица! Мне платят за его кишки и хвост!
С этими словами Конан шлепнул женщину по тугому бедру и ринулся через темный сад. Он успел заметить тени, мелькнувшие на стене, но перед загородкой и птичником не было никого; сделав свое дело, люди Сагара удалились с благоразумной поспешностью. Петух, злополучный собрат Великолепного, был пронзен дротиком насквозь и уже перестал трепыхаться. Остальные птицы, испуская хриплые вопли, метались среди своих насестов, словно крылатые ночные вампиры у свежего трупа.
Решив, что нужно дать им время успокоиться, Конан растопил печь и принялся ощипывать петуха. После схватки с сагаровой шайкой да игр с прелестной Лелией он испытывал голод; разумеется, одной птицей, даже весьма упитанной, его не утолишь, но не пропадать же добру!
Расковыряв землю за печкой мечом, он бросил в яму рыжие перья и, не снимая тушку с дротика, пристроил ее над огнем. Петухи вроде бы угомонились; тогда, взяв кошму, Конан отсчитал седьмого на третьем насесте и призадумался. Тут была сотня птиц, и только последний дурак мог рассчитывать, что Фигля Великолепный возвратился на прежнее место, чтобы отдаться в руки своему нерадивому стражу. С другой стороны, драгоценный петух был жив и скрывался сейчас в этой рыже-золотистой стае, а значит, конанов наниматель не понес никакого ущерба. Несомненно, старый Хирталамос, разбиравшийся в петухах куда лучше Конана, сумеет отыскать свое сокровище…
С этой мыслью киммериец еще раз оглядел ряд деревянных балок. Все восседавшие на них петухи казались ему братьями-близнецами, все грозно топорщили гребни и распускали хвосты, все взирали на него с одинаковой злобой и без малейшего следа благодарности. Помянув пасть Нергала, он сгреб ближайшего за лапы и сунул в клетку; потом вплотную занялся жарким. Мясо еще не поспело, но он был голоден и не стал ждать.
Когда петушиные кости упокоились рядом с перьями, Конан забросил ямку землей и довольно хмыкнул. Теперь он относился к золотистым офирским петухам с гораздо большей симпатией: хоть их породу и считали бойцовой, на кулинарных достоинствах это не сказывалось. Мясо было ароматным и мягким, сочным и нежным, словно у цыпленка, так что Конан невольно пожалел, что не догадался сунуть в клетку сразу двух или трех петухов.
"Впрочем, это можно исправить", - подумал он, с жадностью озирая ряды замерших на насестах птиц. Но тут они встрепенулись, задрали головы кверху, встопорщили перья, раскрыли клювы, и грянул звонкий петушиный хор. Разгорался рассвет; ночь отступила, а вместе с ней - искушение, терзавшее киммерийца.
Днем он снова повстречал Сагара; на сей раз не в кабаке, а рядом с дворцом благородного Пирия Флама. В этих богатых кварталах Конан бывал не раз - к великому горю их обитателей, - но теперь ему хотелось освежить воспоминания. А заодно полюбоваться на Рябую Рожу, потерпевшего минувшей ночью столь значительный ущерб.
Они столкнулись нос к носу у ворот роскошного фламова дворца и уставились друг на друга с ехидными ухмылками. У обоих причина веселости была одной и той же: каждый числил себя в победителях.
– Говорят, - молвил Конан, лаская рукоять меча, - прошлой ночью кто-то выпустил кишки из десятка твоих мерзавцев?
– Ха! Мерзавцы и есть! Такого мусора я наберу за утром на любом из шадизарских базаров! - Сагар небрежно повел рукой. - А вот поговаривают еще, будто с петушком Хирталамоса приключилось несчастье? То ли он когти отбросил, то ли клюв проглотил… Спекся, одним словом!
– Спекся, - подтвердил Конан и погладил себя по животу. - Спекся, да не тот! Того, говорят, на другую жердочку пересадили. И пребывает он сейчас в добром здравии, точит шпоры да клюет зерно. Демон, а не петух! Такого дротиком не прошибешь!
Лицо Сагара перекосилось.
– Враки! - пробасил он. - Враки! Киммерийские сказки!
– Ты хочешь сказать, что я лгу? - Конан до половины вытащил меч. - Ну, проверить легко: сейчас ты расстанешься с печенью, а ночью я скормлю ее петуху. Приходи, сам поглядишь! Убедишься, тот петух или не тот!
Рябая Рожа, опасливо поглядывая на конанов клинок, отступил к воротам, где стояли четыре стража в броне, с копьями и щитами. За спинами их простирались обширный двор и сад, раз в пять побольше, чем при дворе Хирталамоса, а в углу, за деревьями, виднелся птичник, но не из желтого кирпича, а из тщательно отлакированных, покрытых резьбой кедровых брусьев. Не птичник, а дворец, решил Конан, прикидывая, что одна лишь дорогая древесина обошлась Фламу в целое состояние.
Сагар, с хитрым видом уставившись на него из-за спин латников, прошипел:
– Значит, ошибка с петушком вышла, так? Ну, ничего, ее мы исправим! Сегодня ночью гляди в оба, киммериец! И не рассчитывай добраться до моей печенки!
– Я передумал, - ухмыльнулся Конан. - На кой сдалась мне твоя печень? Кром ее в жертву не примет, а петух, склевавши по глупости, издохнет… Поганец ты, рябой ублюдок, и печень у тебя поганая!
С этими словами он развернулся и зашагал вдоль дворцовой стены в переулок, куда выходили хозяйственные постройки усадьбы Пирия Флама. Стена и здесь была высока, но Конан убедился, что при нужде залезет на нее вмиг; а там и до курятника нетрудно добраться.
"Красивое строение, - подумал он, - дерево да резьба… Хорошо будет гореть!"
Второй ночью он опять устроился у клетки петуха, на сей раз безымянного, но такого же заносчивого и злого, как Фиглатпаласар Великолепный. Поглядывая на него и время от времени освежаясь из кувшина аргосским, Конан размышлял о том, как подобная тварь - пусть с опереньем хоть из чистого золота! - может снискать милость Митры. И не только снискать, но и поделиться ею с каким-нибудь старым козлом вроде Хирталамоса или Пирия Флама, который тоже был в немалых годах и весьма нуждался в телесной крепости и женской любви! Не говоря уж об удаче в делах…
Однако Конану казалось, что Митра слишком щедр к владельцу петуха-победителя; Солнцеликий вполне мог бы ограничиться единственной милостью, а не рассыпать их целыми пригоршнями. Или предложить на выбор что-то одно - удачу, здоровье или любовь… А так получалось, что все эти благодеяния мог купить каждый, способный выложить тысячу золотых за редкостного петуха! Несправедливо, думал Конан, поглядывая то на птичью клетку, то на террасу, где в серебряном подсвечнике опять горели три свечи. Но Лелия, белокурая гандерландка с нежным телом и мягкими губами, не показывалась; может, устала прошлой ночью, а может, ждала какого-то знака.