В первые же часы жизни на льдине у челюскинцев появилось множество мелких, но существенных забот. Надо было позаботиться о крове, тепле, пище; соорудить палатки, развести огонь в камельках, разогреть консервы, отыскать спальные мешки; поразмыслить о многом таком, что на корабле делалось «само собой». В неотложных хлопотах тонули тревожные мысли…
В полумраке группа челюскинцев ставила просторную палатку для женщин и детей. Вспыхнул одинокий костер. Кто-то возбужденным голосом рассказывал: «А я чайник нашел, растоплю снег и напьюсь…» Передавались вести: «Идите к большому торосу за малицами и теплыми вещами», «Возле ближней трещины раздают консервы и галеты».. Слышалось: «Где фанера?», «Гвоздей не видели?», «Кто знает — посуда уцелела?..» Заботливый буфетчик подсчитывал спасенную утварь: «Есть один котел, много вилок, но очень мало ложек… Четыре чайника. Кастрюль и сковородок нет… Кружек хватит на всех. Двенадцать примусов, пять исправных керосинок, девять камельков…» Загорались огоньки, свет «летучих мышей» озарял первые палатки.
Подсчитали продовольствие: его хватит на два-три месяца; удалось спасти консервы, галеты, масло, сыр, сушеный картофель, рис, сухари, конфеты, какао, муку, шоколад, соль, сахар, крупу, чай, сгущенное молоко, три свиных туши… Можно рассчитывать и на охоту: уцелели пять охотничьих ружей, семь пистолетов, ящики с порохом и патронами.
«Все будет в порядке, все образуется!..» Никто не произносил этих слов, но они слышались в тоне голосов, в шутках, в звонких ударах топоров, обтесывающих бревна на постройке общежития. И уже летало по лагерю пущенное кем-то крылатое выражение: «Полярные робинзоны».
Группы у костров поредели, челюскинцы разбрелись по палаткам, говор затих. С новой силой завыла пурга. Она била снежной дробью по брезенту палаток, где в меховых мешках крепко спали утомленные полярники.
В небольшой парусиновой палатке тусклое пламя освещает две фигуры в долгополых малицах. Художник — комсомолец Федя Решетников, поддерживая рукой разбитое стекло фонаря, направляет свет в угол, где Эрнест Кренкель, радист экспедиции, склонился над аппаратом. Закоченевшими пальцами он настраивает приемник. Вот послышалось квакание американского фокстрота… Еще поворот ручки, и Кренкель попадает на знакомую волну Уэллена: там работает комсомолка Люда Шрадер; несколько недель она держала постоянную связь с «Челюскиным». Кренкель слышит, как девушка спрашивает у мыса Северного: «Нет ли следов «Челюскина»? Он мне не отвечает!..» На берегу беспокоятся, там не знают о гибели корабля…
Отрывистые и протяжные сигналы — точки и тире — врываются в эфир. Кренкель слышит, как Уэллен и Северный уславливаются вести непрерывное наблюдение. Он включает передатчик и долго зовет береговые станции, но ответа нет.
Радист выбирается из палатки и, стараясь не сбиться с тропы, заносимой снегом, бредет к начальнику. На мгновение он теряет след и ныряет в сугроб у чьей-то палатки. Слышны женские голоса:
— Не мерзнете?
— За маленькую боюсь, на душе тревожно.
Наконец, он находит палатку Шмидта и протискивается внутрь.
— Отто Юльевич, материк не отвечает.
— Пробуйте еще и еще!
Кренкель возвращается. Снова и снова нажимает ключ передатчика. Торопливо несутся в эфир позывные сигналы Уэллена и Северного. Но никто не откликается. Проходят часы… Кренкель и Сима Иванов, второй радист, поочередно сменяются у ключа. Их неодолимо клонит ко сну; нужно большое усилие, чтобы бороться с охватывающим внезапно оцепенением. Однотонный стук навевает тоску. Кренкель вытягивается перед камельком, ежится и вздрагивает под малицей.
Та-та-та-та-та-та, — отстукивает Иванов. И снова вслушивается…
— Уэллен отвечает! Уэллен отвечает!..
Кренкель вскакивает.
— Давно? Долго я спал? Почему не разбудил?
— Да ты почти и не спал, может, минуту-полторы. Уэллен ответил только что, сию…
Кренкель, не дослушав, бежит через торосы и сугробы к палатке Шмидта. По сияющему лицу радиста полярники угадывают: «Есть какая-то добрая весточка!..»
Начальник экспедиции и Кренкель на четвереньках вползают в «радиорубку». Кренкель передает Шмидту журнал.
— Может Уэллен подождать? — спрашивает Шмидт. — У меня большая радиограмма.
Кто-то подносит фонарь. Начальник экспедиции пишет первое донесение со льдины: «Москва, Совнарком СССР. Копия — Главсевморпуть…»