О снаряжении собачьих упряжек я узнал в Главном управлении Северного морского пути, на улице Разина. Человеку, не бывавшему в Арктике, никогда не видавшему торосов, ропаков и предательских трещин в ледяных полях, легко было вообразить, что каюры (это слово звучало восхитительной новизной!), как ямщики на добрых конях, лихо промчатся полторы сотни километров по льду Чукотского моря, усадят людей на нарты и с песнями покатят в обратный путь… Подогреваемый оптимистическими надеждами, я позвонил в редакцию:
— На Чукотке мобилизованы собаки. Десятки упряжек на старте, часть в пути… Везу материал…
— Пятнадцать строк, — холодно сказал мой товарищ, дежуривший в отделе информации; года полтора назад он выезжал на станцию Буй встречать сибиряковцев, после чего и прослыл у нас специалистом по арктической тематике.
— Пятнадцать? О собаках-то?! Смеетесь вы, что ли!.. Лучшие каюры Чукотки, лучшие упряжки! Вот увидите: они-то и спасут челюскинцев!..
— По снегу или ровному льду нарты, разумеется, отлично пройдут, но ведь там торосы! Ну, а как, по-вашему, упряжки переберутся через трещины и разводья?
— Откуда известно, что там широкие трещины? — неуверенно выдвинул я последний аргумент, с грустью сознавая, что восхитительная постройка, возведенная мною на зыбкой почве северной романтики, безнадежно рушится…
Товарищ оказался прав: собачьим упряжкам не пришлось участвовать в снятии челюскинцев со льдины; зато позднее каюры отлично справились с перевозкой полярников вдоль побережья Чукотки.
Знатоки Арктики сходились на том, что самое надежное средство спасения — авиация. Между материком и лагерем природа воздвигла ледовый барьер, недоступный кораблю любого класса; нет парохода или ледокола, способного пробиться в сплошных полярных льдах толщиной в два-три метра. Но даже если бы и удалось преодолеть препятствия на пути к лагерю, ледоколы не могли соперничать в быстроте с самолетами. Правда, зимою на Крайнем Севере нередко складывается неблагоприятная для полетов обстановка: низкая облачность, пурга, туманы, сильные ветры. Но иного пути не было.
Летчики торопились. Первым отправился из Москвы на восток Михаил Васильевич Водопьянов. Этого пилота мне не раз приходилось видеть в редакции: он доставлял матрицы «Правды» в Ленинград. В полной темноте Водопьянов взлетал со столичного аэродрома, через три часа сдавал матрицы на месте назначения, а спустя еще полтора-два часа ленинградцы читали сегодняшнюю «Правду». Тем временем летчик возвращался в Москву, чтобы следующей ночью снова повторить рейс. Он летал и на Дальнем Востоке, на линии Хабаровск — Сахалин, разведывал морского зверя в Охотском и Каспийском морях, искал рыбаков, унесенных на оторвавшихся льдинах.
Прошлой зимою, в феврале, спеша на Камчатку с почтой из Москвы, Водопьянов возле озера Байкал потерпел тяжелую аварию. Борт-механик погиб, летчик получил серьезные ранения головы. Мы встретились с ним в редакции спустя несколько месяцев. Широкоплечий, рослый, с зачесанными кверху черными волосами и тонкими морщинками на молодом лице, Водопьянов, энергично жестикулируя, рассказывал о катастрофе. Меня удивило странное выражение его лица: говоря о серьезных вещах, летчик улыбался, но как только он умолкал, лицо становилось угрюмым. Присмотревшись к нему, я понял, что это следы операции. На бровях, переносице, лбу и подбородке летчика хирурги наложили два десятка швов; временами эти швы придавали лицу Водопьянова подобие улыбки.
— На полгода выбыл из строя, — жаловался он.
— Поправитесь — опять куда-нибудь полетите?
— Такое наше дело, — со вздохом согласился Водопьянов, хотя это «наше дело» заполняло все его существование.
Вскоре я снова увидел Водопьянова. Это было в день, когда первый советский стратостат поднялся на высоту девятнадцать тысяч метров. С Центрального аэродрома Москвы мы следили за полетом. Гигантский шар едва заметным пятнышком виднелся на небосклоне. В том же секторе неба можно было различить черную точку. Это был самолет Водопьянова. Летчик поднялся с аэродрома для сопровождения стратостата. Минут пятнадцать самолет набирал высоту и вдруг резко пошел на снижение.