— Растерялся малость, с кем не случается, — оправдывается Беленький и начинает раздеваться. — Скоро пойдем в наступление… Это хорошо!
— Верно, — поддерживает его Кувалдин, — по всему видать, оттяжек больше не будет. Как ни трудно наступать, а все же в обороне сидеть противно и нудно. Без наступления врага не одолеешь. — И, помолчав, вздохнул: — Наступать… А может быть, уже поздно. Командующий фронтом противится. Ему, наверное, виднее.
Беленький удивляется:
— Комиссару, товарищу Мельхесову, не веришь?
Егор опять вздохнул:
— Верю… но не равны они по власти…
— Тю-ю! — удивился Чупрахин, и Егор умолк.
К полуночи землянка выстывает. Я поднимаюсь, в потемках ищу топор, чтобы наколоть дров. Тихонько выхожу на улицу. Слышатся редкие артиллерийские выстрелы. На холодном небе ярко светит луна, заливая мокрую землю иссиня-серебряным светом. Глухо доносятся вздохи моря — тяжелое, усталое дыхание: видно, и морю нелегко достается эта война.
У штабеля дров натыкаюсь на Шапкина.
— Ты чего не спишь? — спрашивает он.
— Холодно в землянке, печку решил разжечь.
— Ну, ну, это ты молодец, правильно решил.
Я колю дрова. Шапкин, поеживаясь, стоит в сторонке.
— Шли бы в землянку, товарищ младший лейтенант. Сейчас там будет тепло, — советую ему, собирая поленья.
— Понимаешь, Самбуров, что-то у меня на душе неспокойно. Бывает же так. — Он достает папиросы, щелкнув портсигаром, предлагает закурить. — Слухи пошли, что под Харьковом наши попали в окружение. И тут может случиться такое. Силен еще этот проклятый немец.
Захар выжидательно смотрит на меня. А что я скажу ему на это? «Силен… Конечно, слабый не пошел бы на нас. Но придет же весна, и ручьи запоют», — думаю я, а вслух произношу:
— Под Харьковом, говорите? Как же так, а политрук вчера говорил другое — наши наступают.
— Да, наступали, но ничего не получилось, — спешит ответить Шапкин и предлагает мне: — Посиди немного. — Он опускается на бревно. Помолчав, продолжает: — И здесь они скоро пойдут. Ты-то как думаешь, пойдут?
Я разгибаю спину, из рук сыплются поленья: да что он мне такой вопрос задает, вроде бы пытается в чем-то меня проверить! Шапкин, как будто не заметив моего смущения, уже говорит о другом:
— Человек иногда бывает слеп… Ты вот в институте учился, а что ты понимаешь в жизни? Садись, — показывает он на бревна: — Что, неправда? — наклоняется Захар ко мне. — Скажи, ты меня Хорошо знаешь?
— О чем вы, товарищ младший лейтенант? — отшатываюсь я от Захара.
— Да о том, что хочу спросить тебя, веришь ли ты мне или нет?
— В чем?
— Ах, все ты понимаешь, да только притворяешься. — Шапкин резко поднимается. Закуривает и, не глядя на меня, продолжает: — Как же, человек сидел в тюрьме, а вот теперь ему доверяют командовать ротой. Но кое-кому наплевать на мои боевые заслуги…
— Да о чем вы? — удивляюсь я.
— А зачем ты сюда пришел?
— За дровами…
— Шутишь! Наверное, уже все рассказал обо мне — и тот случай на привале, и как я просил у твоего папаши справку для суда, и что у меня в деревне нет никаких родственников, и черт знает что приплел. Вот я и говорю: человек иногда бывает слеп, хотя и имеет хорошее зрение.
Захар бросает на землю окурок и долго топчет его каблуком. Мне становится душно. Дрожащей рукой я расстегиваю ворот гимнастерки.
— Мне и в голову не приходило все, о чем вы говорите.
— Верно? Никто и ни о чем обо мне не спрашивал?
— Нет, никто.
Захар кладет свою руку мне на плечо. Он долго молча смотрит в лицо:
— Ну, хорошо, хорошо. Это я так. Может быть, завтра пойдем в тыл врага. Так вот я немного тебя проверил, каков ты, веришь ли мне, можешь ли в трудную минуту быть до конца преданным своему командиру. Ведь там… всякое может случиться. Только о нашем разговоре никому! Понял?
Уже потускнел лунный свет. Я собираю дрова. Поленья вываливаются из рук. На душе нехорошо. Шапкин ушел, не сказав больше ни слова. «Понял?» Ничего я не понял, только как-то вот тревожно. «Под Харьковом наши попали в окружение» — откуда он знает?.. Шатрову рассказать бы об этом или политруку. Нагруженный дровами, иду в землянку. У входа сталкиваюсь с Захаром.
— Подполковник вызывает на наблюдательный пункт, — сообщает он мне и, измерив меня с ног до головы, бросает: — Понял? Никому ни слова.
И опять я ничего не понял. Растапливаю печку. Дрова горят дружно. Желто-синие лепестки пламени тянутся кверху. «Шатрову бы рассказать об этом». Лепестки подмигивают: правильно, правильно, будто соглашаются со мной.