Морозов ухмыльнулся.
— Для беспаспортного беженца ты ведешь себя довольно нахально — посещаешь самые элегантные рестораны Парижа.
— Только в них и чувствуешь себя в полной безопасности, Борис. Если вести себя как беженец, попадешься в два счета. Уж кто-кто, а ты, обладатель нансеновского паспорта, мог бы это знать.
— Верно. С кем ты будешь ужинать? Уж не с германским ли послом? В качестве его протеже?
— С Кэт Хэгстрем.
Морозов присвистнул.
— Кэт Хэгстрем? — сказал он. — Разве она здесь?
— Приезжает завтра утром. Из Вены.
— Хорошо. Тогда я наверняка увижу тебя у нас.
— Может, и не увидишь.
Морозов развел руками.
— Исключено! Когда Кэт Хэгстрем в Париже, ее штаб-квартира «Шехерезада».
— На сей раз дело обстоит иначе. Она приезжает, чтобы лечь в клинику. В ближайшие дни ей предстоит операция.
— Тогда тем более придет. Ты ничего не понимаешь в женщинах. — Морозов сощурил глаза. — А может, не хочешь, чтобы она пришла?
— С чего ты взял?
— Только сейчас мне пришло в голову, что ты не был у нас с тех пор, как направил ко мне ту самую женщину. Жоан Маду. Думается, тут не простое совпадение.
— Ерунда. Я даже не знаю, устроилась ли она здесь, она вам пригодилась?
— Да. Сначала пела в хоре. А теперь у нее маленький сольный номер. Две-три песенки.
— Ну как она, освоилась?
— Конечно. Почему бы нет?
— Она была в совершенном отчаянии, бедняжка.
— Как ты сказал?
— Я сказал: бедняжка.
Морозов улыбнулся.
— Равик, — проговорил он отеческим тоном, и на его лице внезапно отразились степи, дали, луга и вся мудрость мира. — Не говори глупостей. Она порядочная стерва.
— Как-как? — переспросил Равик.
— Стерва. Не б…, а именно стерва. Был бы ты русским, понял бы.
Равик рассмеялся.
— Ну, тогда она, наверно, очень изменилась. Прощай, Борис. И да благословит тебя Бог.
VII
— Когда я должна лечь на операцию, Равик? — спросила Кэт Хэгстрем.
— Когда хотите. Завтра, послезавтра, когда угодно. Днем позже, днем раньше — не имеет значения.
Она стояла перед ним, по-мальчишески стройная, уверенная в себе, хорошенькая и уже не очень молодая.
Два года назад Равик удалил ей аппендикс. Это была его первая операция в Париже. Она принесла ему удачу. С тех пор у него все время была работа, и полиция ни разу не беспокоила его. Он считал Кэт Хэгстрем своего рода талисманом.
— На этот раз мне страшно, — сказала она. — Не знаю почему, но страшно.
— Пустяки. Обычная операция.
Она подошла к окну и посмотрела во двор отеля «Ланкастер». Могучий старый каштан простер к мокрому небу свои старые руки.
— Дождь, — проговорила она. — Я выезжала из Вены — шел дождь. Проснулась в Цюрихе — по-прежнему дождь. А теперь здесь… — она задернула портьеры. — Не знаю, что со мной творится. Наверно, старею.
— Так кажется всегда, когда ты еще молод.
— Почему мне так не по себе? Ведь две недели назад я развелась. Надо бы радоваться. А я такая усталая. Все повторяется, Равик. Почему?
— Ничто не повторяется. Повторяемся мы, вот и все.
Она улыбнулась и присела на диван около искусственного камина.
— Хорошо, что я снова здесь, — сказала она. — Вена стала безрадостной казармой. Немцы растоптали город. Австрийцы им помогли. И австрийцы тоже, Равик. Австрийский нацист — мне это казалось противоестественным. Но я сама видела их.
— Ничего удивительного. Власть — самая заразная болезнь на свете.
— Да, и сильнее всего уродующая людей. Потому-то я и развелась. Очаровательный бездельник, за которого я вышла замуж два года назад, вдруг превратился в рычащего штурмфюрера. Он заставлял старого профессора Бернштейна мыть улицы, а сам смотрел и хохотал. Того самого Бернштейна, который год назад излечил его от воспаления почек. И все потому, что гонорар был якобы слишком велик. — Кэт скривила губы. — Гонорар, уплаченный мною, а не им.
— Вот и радуйтесь, что избавились от него.
— Он требовал двести пятьдесят тысяч шиллингов за развод.
— Дешево, — сказал Равик. — Все, что можно уладить с помощью денег, обходится дешево.
— Он ничего не получил. — Кэт подняла голову. У нее было узкое, безукоризненно очерченное лицо. — Я высказала ему все, что думаю, о нем, о его партии, о его фюрере и предупредила, что теперь буду говорить это открыто. Он пригрозил мне гестапо и концентрационным лагерем. Я высмеяла его. Сказала, что, пока я американка и нахожусь под защитой посольства, со мной ничего не случится, а вот ему не поздоровится, ведь он на мне женат. — Она рассмеялась. — Об этом он не подумал. А тут испугался и перестал чинить мне препятствия.