— У каждой женщины есть свой идеал, — как-то заученно проговорила Людмила и спрятала округлый подбородок в воротник плаща. Ей, конечно, не хотелось говорить об этом, и Высоцкий чувствовал это. Сколько раз замечал и прежде, что Людмила старательно избегала какого бы то ни было самоанализа, ее глаза и лицо начинали играть только тогда, когда она хвасталась и выслушивала комплименты.
И все же Леонид Александрович спросил о теперешнем муже, замдире — идеал он или не идеал?
Людмила повернулась к нему, когда он снова сел за стол, — шелковый плащик прошелестел и на этот раз. Уставилась глазами, казалось и открытыми, но смотреть в них не хотелось. Сказала решительно, будто шла на великий подвиг:
— Нет, не идеал! Пожалуй, только одного тебя и любила.
Помолчала с минуту, опустив глаза, потом едва слышно добавила:
— И теперь люблю.
В словах ее была как будто и неподдельная искренность, и если б сказала их не Людмила, то, наверно, можно было бы поверить. Но этой женщине Высоцкий не мог больше верить, хотя временами ловил себя на том, что иной раз что-то просыпалось в душе, когда случай напоминал о ней. Особенно волновало и подчас долго оставалось в памяти далекое прошлое, чего уже никаким чудом нельзя вернуть. Может, потому и тосклива скорбь о невозвратном и неповторимом. Видимо, и вспоминалась Высоцкому только та далекая и теперь уже как бы сказочная девушка, немного наивная, ветреная, но бесконечно влекущая. За ее необыкновенную красоту и удивительную нежность можно было простить все. В то время хотелось верить ей — она умела быть и искренней.
Да, это была она, Людочка, студентка первого курса мединститута. Но совсем не эта Людмила, что сидит теперь напротив, по другую сторону стола. Красота у нее сохранилась, хотя уже не прежняя, а больше показная. Но эта красота еще может заслонить все, что есть в ее натуре мелкого и недоброго, может ослепить иного и заставить смотреть сквозь кривое зеркало не только на нее самое, но и на других людей.
Высоцкий видел эту красоту, чувствовал ее притягательную силу, но она уже ничуть не задевала его души, не порождала в ней прежней нежности и веры. Даже самая лучшая правда, исходившая от этой женщины, могла выглядеть теперь неправдой, да еще порой и непристойной, ранящей.
— Не любишь ты меня! — чуть не крикнул Высоцкий. Посмотрел на дверь и, опустив голову, притих.
Его слова эхом отозвались в углах комнаты, потом вдруг оборвались, и в кабинете установилась глухая и скучная тишина. Тяжело оставаться в такой глуши хоть одну минуту. Да еще с человеком, который не может принести ничего светлого. Высоцкий слышал свое неровное, взволнованное дыхание, слышал, как дышит в воротник плаща Людмила. Что-то подмывало крикнуть еще раз, чтоб нарушить, отогнать от себя эту неприятную тишину, но он сдержал себя и лишь приглушенно добавил:
— Раньше тоже не любила! А если что и было, так только легкомыслие, игра в чувства! Тебе нравилось создавать впечатление, чтоб больше налюбоваться собой. Ни ду́ши, ни сердца́ людей тебя не интересовали. Мне качнется теперь, что ты даже и не способна была кого-нибудь полюбить.
При последних словах Леонид Александрович как-то расслабленно и раздраженно оперся локтями о стол и прикрыл ладонями голову. Он не видел, как реагировала на его слова Людмила, но ждал, что она вот-вот подаст голос — может, даже и очень резкий, обиженный, злой. Возможно, и раскричится, чтоб опровергнуть что-то, отвести от себя вину.
Но прошло около минуты, и никакого голоса не послышалось, в кабинете снова царила та самая томительная и назойливая тишина.
Высоцкий не шевелился и будто невольно чего-то ждал. Хоть крика, хоть плача, хоть ласки, лишь бы только не того, что было до этого и что так растревожило душу.
И вдруг неожиданно услышал, как вновь зашуршал шелковый плащик. Поднял голову. Людмила уже стояла боком к нему и что-то искала в сумке — наверно, носовой платок. Глаза у нее покраснели.
— Будь здоров, — сказала чуть не плача, резко повернулась и ушла. Тоненькие каблучки ступали твердо и ровно, все шаги до двери были как бы вымерены и рассчитаны. Плащ легко переливался на сгибах и еще сильнее подчеркивал стройность фигуры.
…Закрылась дверь сначала кабинета, потом приемной, заглох стук каблуков в коридоре, а шелковый плащ с нежными переливами все еще стоял перед глазами. Слышался его легкий шорох, С почему-то не хотелось верить, что Людмила вот вдруг встала и ушла, ушла окончательно и, наверное, уже никогда не вернется.
Много дум передумано когда-то о ней, много мук перенесено. В последнее время уверовал, что прошлое уже давно кануло и не напомнит больше о себе. А вот сегодня вышло что-то неожиданное и непредвиденное: у Высоцкого не хватило силы взять и сразу выбросить все из головы, забыть, как она тут сидела, что говорила, как потом встала и ушла, молча и печально, но не теряя своей живости и очаровательной стройности.