— А про что, это самое? — кашлянув в кулак, спросил Богдан.
— Ну, про коллектив… Что вы сами записываетесь и других призываете, которые победнее. А кулаков ликвидируем как класс…
Не послушать председателя сельсовета Хотяновский не мог, а уважить — не очень-то знал как. И пока уполномоченный продолжал речь, бывший музыкант едва сдерживал свое волнение, хоть и не очень заметное для других, мучился так, будто его ожидал какой-то необыкновенный и неизбежный позор перед людьми: не знал, куда деть руки — то клал их на стол, по примеру Лепетуна, то прятал под стол, то засовывал в рукава свитки, рыжей от старости, уже не раз подрубленной снизу и заплатанной на локтях. Ноги у него вдруг стали как бы отниматься, слабость расплывалась по всему телу.
«Со скрипки и ружья не проживешь», — не раз говорили ему люди прямо в глаза. Ружье-пистоновку он уже и чистить перестал. А скрипка тоже могла б уже заржаветь, если б она была железная.
Теперь же Хотяновскому казалось, будто все люди в Лопанихиной хате говорят ему то же самое своими глазами, а некоторые даже и шепчут: «Скрипкой да ружьем не прожил, человече, — не проживешь и колхозом! Еще за стол сел, лохмотья свои показывать».
И у него темнело в глазах: когда поднимал голову, все, кто тут сидел, двоились, а у Ахрема-шерсточесальщика будто вдруг разрослась во все щеки борода. «Вот он, значит, и есть тот самый класс? О нем и надо сказать?.. А что сказать, если он все-таки сват? Вот если заберет вместе с Вулькой корову, тогда — класс…»
Как и раньше, в таких тяжелых, безвыходных случаях, он вспомнил о своем брате Антосе. Был бы он теперь рядом, подсказал бы, поддержал, и при нем не трясло бы всего от волнения. Он все знает, а главное — он, наверно, уже давно пережил то, что приходится вот теперь переживать тут, в Арабиновке.
После того как уполномоченный кончил говорить, Хотяновский уже отважился на выступление, но с такой дрожью в теле, словно ему предстояло нырнуть в холодную воду. Он встал, когда Бегун еще и не сказал, что сейчас выступит он, кашлянул в один кулак, в другой, посмотрел на Бегуна и снова сел.
— Давайте, давайте! — подбодрил уполномоченный.
— Сейчас в прениях по вопросу организации колхоза выступит товарищ Хотяновский, — объяснил председатель сельсовета. Потер длинный нос, собрал в две складки верхнюю губу и добавил: — От местной арабиновской бедноты.
Богдан еще раз кашлянул, медленно встал и вдруг почувствовал, что если до этого и были какие мысли в голове, то теперь все выскочили и так разлетелись во все стороны, что и поймать хоть одну вряд ли ему удастся. Но коль уж встал, то нельзя опять садиться, не сказав ни слова. После этого и по улице стыдно будет пройти. И он спросил, повернувшись к уполномоченному:
— Корову тоже… это самое?.. Или только коня?..
— А зачем вам индивидуальная корова? — сказал уполномоченный и с улыбкой посмотрел на сидевших перед столом. — Пора освободить нашу советскую женщину от этой обузы собственничества.
— А козу? — спросил кто-то из дальнего угла хаты. Голос был женский.
— Кто сказал «козу»? — подозрительно спросил Никон Лепетун. — Это что, кулацкая вылазка?
— Какая тут вылазка? — с гневом поднялась Крутомысова Марфа. — У нас есть корова-яловка и дойная коза. Вот я и спрашиваю.
Пока шло это выяснение, Богдан прежде всего вспомнил, что корову, наверно, заберет эта жадина Вулька, и высказал свои мысли так:
— Коня… это самое… я приведу. А коровы у меня нет. Не будет.
— Значит, вы за колхоз? — спросил уполномоченный.
— Как все, так и я.
— Все, так тут всякие, — заметил Клим Бегун. — Есть и такие, что мы не можем записать. А вы сами как?
— Я записываюсь.
— Доброе начало! — с надеждой воскликнул Бегун. — Кто еще хочет взять такое слово?
— Пускай с Хрумкача и начинает, — послышался несмелый, но ядовитый голос — Еще скрипку пускай несет…
Все обернулись, кто сидел ближе к столу, а меня даже в холодный пот бросило: досасывая толстую цигарку, говорил это, будто бубнил себе под нос, мой дядька Ничипор.
— Ты, Самошвейка, не очень выскакивай! — угрожающе сказал ему Клим Бегун. — Еще будешь просить, да не примут.
— Кого это я буду просить? — насторожился Ничипор и закашлялся, может, от дыма, а может, для того, чтоб больше не говорить.
— Нас будешь просить! — сказал Никон Лепетун.
В первый момент я даже повернуться не мог в ту сторону, где сидел мой дядька, — мне казалось, что все больше глядят на меня, чем на него. Мучила боязнь, что отец мой тоже может сказануть что-нибудь подобное, он иногда поддавался случайным порывам, особенно под влиянием младшего брата, который был немного побогаче.