— Сука… сука… сука…
Закидывает мои ноги вверх, сдёргивает с них нелепо застрявшие на щиколотках штаны, перекрученные с плавками. Раздвигает мои кукольно-резиновые ноги и забрасывает к себе на плечи. Плюёт на ладонь и прижимает эту супер-смазку к анусу. Кто же тебе сказал, что этим можно смазывать? Чёрт! Опять будет больно, надо быть ещё более куклой, ещё более бревном, надо… но… ёб… ёб твою… как больно! Ф-ф-ф… Ф-ф-ф… Ф-ф-ф… Двигается во мне, и непонятно, чьё это дыхание: моё, тяжёлое от боли, или его, хрипящее от страсти. Но понятно, чьи это слова:
— Отвечай, сука!
Он хочет, чтобы я ему подмахивал? Он хочет, чтобы я закатывал глаза и в экстазе цеплялся за его скульптурные тёмные руки? Хрен тебе, придурок! Мои глаза наполнены ненавистью, а не страстью, мои руки холодными пальцами вцепились в шёлковое покрывало, а не в твоё заряженное тело. Кончай уже! Ф-ф-ф… Больно-то как! Всё, всё, он уже ускоряется… Он падает и даже не орёт благим матом. Нашёл в себе силы привстать и перекинуть мои ноги со своих плеч на талию, видимо, чувствует, что мне дышать трудно. Лежим в коконе тел, слепленных болью и страстью. Я терплю, а он отходит. Осторожно вынимает член из меня - и противно горячо потекло под ягодицы, опустело внутри, растягивающая и рвущая боль резко уступила жжению. Но легче, всё равно легче.
Мазуров лежит на мне, рассматривает моё лицо, ничего не говорит. Вытаскивает руку из-под меня, водит указательным пальцем по векам, по бровям, по щекам, по губам. Увидел кровь в уголке рта, достал рукой ажурную салфетку с тумбочки, лизнул губу, бережно стёр кровь.
Кладёт салфетку назад, и вдруг взгляд его останавливается на ноже. В его руках нож, с долбаным драконовским лезвием. Сейчас он водит по лицу холодной поверхностью ножа, серьёзно смотрит на лезвие, на мои губы, в мои глаза и опять на лезвие. Страшно! Плевать на то, что жжёт в заднице, вожу глазами за этой изогнутой железякой. Мазур ставит остриём нож над левой бровью… и тонкая линия боли вдоль всего изгиба. Потекло к виску, в глаз, защипало. А Мазур вдруг переменился в лице: испугался, застыл на мгновение и вскрикнул:
— Блядь!
Соскакивает с меня, устремляется в ванную комнату, падает, запутавшись в собственных брюках, срывается с пола, натягивает штаны и убегает в ванну. Возвращается с тампонами ваты, пузырьком и пластырем. Склоняется над раненым, изнасилованным пленником-бревном, дует на глаз и на бровь, промывает шипящей жидкостью кожу, ещё дует, накладывает вату, меняет, подбирает красные слёзы из разрыдавшейся брови. Сосредоточен. Бьёт меня по рукам, которые пытаются влезть в эту медицинскую историю. Мазур, видимо, добился от моей брови относительного согласия на косметический ремонт, наложил сверху лейкопластырь. Ещё одним тампоном промыл мне всё лицо перекисью водорода. Закрыл глаза, выдохнул, встал, дрожащими руками вытащил сигареты из тумбочки и походкой тяжело избитого человека пошёл на лоджию курить. У стеклянной двери повернулся, вставил в рот сигарету и просипел:
— Марш к себе, шлюха… Ненавижу!
Идти было трудно, кроме боли в промежности и слабости в ногах обида, отчаяние и безысходность пели похоронную монотонную песню, мешали сориентироваться. Ткнулся сначала в гостиную, ударился плечом о стену, а в своей комнате даже в душ не пошёл, лёг голым на постель, пусть вся эта декорация из крови и спермы на заднице зацементируется. И завтра мыть не буду. Пусть этот мстительный ёбарь полюбуется на своё художество.
***
Назавтра не мыл задницу полдня. Потом понял, что это бесполезное упрямство. Я в доме один, заперт, засохшую коричневую корку показать некому. Утром в комнату мне закинули всё тот же мазуровский костюм с квадратиками по груди. На тумбочку поставили бутылку воды, тарелку с холодными котлетами, пару ломтей батона, связку бананов. На полу стоял маленький телевизор с двумя усиками антенны. Заботится, блядь, — кормит, развлекает!
Весь день жалел себя, жаловался телевизору, который героически нащупывал в эфире четыре канала. Опять изучал афоризмы. Рассердился на книгу, забросил её под кровать. Кидался банановыми корками в зеркало. Ждал вечерней ебли.
Не дождался. Заснул раньше, чем припёрлись хозяева. Пьяные-сраные вусмерть. Хотя, наверное, вусмерть только Мазуров, его не было слышно. Слышно было только недовольный сильно-алкогольный голос Ивана:
— Вадимыч! Бляха-муха!.. Ты заготовками-то шевели! Ебическая сила! Какого рожна ты нализался-то?.. — на этом месте грохот, падают, видно, оба. — Ах ты, дочь полка! Я ж тебя не допру… Ххххолера тебя в рот! Двигай на нары… Во-о-от! Молодец! — и опять грохот, причём о мою дверь. – Оххх! Жив? Вадимыч? В бога душу мать! Ползи… Тшшшш, тута дети спят! Ёк макарёк! Вот бутылка абсолюта на хер лишняя… Хотя я тебя уважаю, Вадимыч… Чё, плохо тебе? Неее тут-то не блюй! Ай, молодца! Держися-а-а, нам сюда! Фух-х-х! Твою дивизию! Хули ты на пороге-то улёгся…
После такого чудного монолога я понял, что сегодня у меня выходной, вторично заснул уже почти счастливый.
На следующий день пьяницы, очевидно, проспали, потому что за ними приехал Дамир. Он зашёл и ко мне. Бесцеремонно развернул меня за подбородок. Презрительно осмотрел моё лицо: опухшие и раненые губы, грязный, еле живой пластырь на брови, красно-фиолетовую дорожку засосов, перпендикулярно опускающуюся к линии надплечья.
— Андре-е-ей! Где у тебя перекись, вата? — заорал он, отрывая пластырь и также ударяя по моим рукам, которые взметнулись было защищать лицо.
В проёме двери показалось серо-зелёное испуганное лицо Мазурова:
— Щас принесу…
Дамир обработал мне ножевую царапину, приклеил новую прокладку и пластырь. Со мной не разговаривал. Конечно, негоже княжескому боярину со вшивой челядью якшаться!
Дамир таки утащил мужиков на работу, хотя, вероятно, туда они только к обеду попали. Перед отъездом Иван зашёл ко мне:
— Привет, Стась! — и глаза отводит, знает сука, каково мне тут приходится, то ли стыдно ему, то ли брезгливо. — Мы поехали, и Андрей Вадимович велел тебя не закрывать. Ты хозяйничай тут, ешь, телик смотри, книжки там всякие перебирай! Но дом будет на сигнализации, окна и двери наружные не открывай, а то… ну, короче, не открывай, сиди в доме. Лады?
Я кивнул. Он облегченно вздохнул. И теперь весь день я изучал дом. Шарился в шкафу. Нашёл фотоальбом «Андрейке от мамы». Маленький Мазуров в тазике с голой пипиской, мило. Мазуров — первоклассник, боевой фингал и куцые астры, сказочный персонаж. Мазуров «на картошке» в фуфайке с двумя грязными вёдрами в окружении разнокалиберных девиц в резиновых сапогах и болониевых курточках. Мазуров на выпускном, что за хрень! Опять с фингалом! Хм… Рядом с ним Филин вскинул руку с бутылкой шампанского. Мазуров с какой-то девушкой. Хорошенькая, причёска только идиотская, гидроперитная чёлка колом. А вот и свадьба… Мда. Была у человека жизнь обычная, а тут такие отличные люди рядом: Филин-убийца, я — слепой идиот. Хотя насрать на Мазура. У него хоть краешек приличной жизни виден, хоть несколько годков нормы.
День прошёл отлично, вечер тоже. Наверняка вчерашние алкоголики где-то ставят новые рекорды. Отлично! Мне нравится. Осторожно волосы помыл, поужинал, пооткрывав разные банки, продегустировав разные бутылки. И спать лёг в правильное время. И заснул праведным сном.
Проснулся от жара рук, от коньячного дыхания в шею и в ухо. Сначала дёрнулся, хотел послать некоего козла, что лапает меня нагло, проникнув под одеяло, прижавшись к моей спине. Но вякнуть не дали. Рот заткнули жёсткой широкой ладонью. Мазур! Сегодня не вусмерть! Сегодня в состоянии! Блядь! Молча берёт, метит, мнёт, прижимает всё ближе к стене. Хочет трахнуть меня, но опыта нет, как это сделать, лежа на боку, не знает. Сволочь! Берёт мою руку-плеть, засовывает к себе штаны, помещает в неё свой нехилый член, горячий и пульсирующий. Двигает, дрочит моей рукой, судорожно всхлипывает в мою шею. Когда он, наконец, разрядился, то выпростал испачканную ладонь и вытер моим одеяльцем свой хуй. Блядь, сейчас пахнуть будет. Мазуров ещё полежал за моей спиной, я боялся, что он уснёт. Но не уснул. Вдруг взялся рукой за затылок и как шибанёт меня головой о стенку лбом… из меня только писк вырвался. Мазуров соскочил с кровати и пошёл вон. Только услышал злое: