Эти убеждения, скорее, чем кто-либо мог ожидать, привели его к пылкой тираде против закона, запрещающего «спать на лоне природы». Что касается его самого, то никто так часто, как он, не нарушал этого закона. Как только он находил укромный уголок, он устраивался и спал – всегда сидя, опустив голову на кисти рук, а руки уперев в колени, ибо таково самое естественное положение человека для сна. Он утверждал, что было бы очень хорошо, если бы все люди спали не в домах, а снаружи, сидя на земле, и что все дома должны быть разрушены.
Вы поймете, может быть, то сдержанное раздражение, какое я испытывал, сидя и слушая, как ботаник запутывается в софистических сетях этой дикой чепухи. Да уж, произвели на меня тут впечатление! Когда попадаешь в утопию, в каждом встречном ждешь этакого Цицерона, человека, столь же точного, настойчивого и поучительного, сколь американский рекламщик – один из тех земельных маклеров, которые улыбаются с визиток и начинают любую речь со слов «Если вы хотите купить недвижимость…».
Вполне ожидаемо, что все утописты будут абсолютно убеждены в совершенстве своей утопии и неспособны воспринять намек против ее порядка.
И вот – пожалуйста: перед нами – этот вот поставщик нелепостей!
Однако, при здравом размышлении – разве не таков необходимый контраст между всеми прежними утопиями и Утопией-модерн? Уже не тот единодушный рай на земле, но вполне обычный мир, полный самых разных противоречий. Да, пожалуй, наш блондин-паганист как нельзя кстати подвернулся нам.
§ 3
Я перестал прислушиваться к спору ботаника с паганистом. Ботаник, как и подобает ученому, усиленно защищал ученые профессии. Он думает и спорит, точно рисует по клеткам! Мне показалось замечательным, что человек, который не смог заставить себя позабыть о себе и о своих огорчениях в первые минуты нашего переселения на другую планету, который не постеснялся испортить мне первый вечер в Утопии эгоистичным любовным сплином, вдруг так преобразился и так объективно, с таким жаром спорит в пользу научного подхода. Он был натурально поглощен этим делом! Не знаю, как себе объяснить такие переходы в человеке со здравым рассудком – но против очевидного не попрешь.
– Вы говорите, – ботаник поднял указательный палец и с торжествующим видом загнул его, – что предпочитаете естественную смерть искусственной жизни. Но скажите, пожалуйста, что такое определяете вы словом «искусственная»?
Такое – и после славного завтрака. Я отбросил окурок папиросы за зеленую сетчатую оградку беседки, уселся поудобнее в кресло, вытянул ноги и принялся размышлять о домах и полях, которые виднелись передо мной в долине. Наблюдаемая пастораль неким образом резонировала с речью нашего говорливого собеседника и с направлением моих собственных мыслей. Дорога с трамваем и тенистыми аллеями по обеим сторонам делала крутой поворот, спускаясь и переходя на ту сторону долины. Ниже она еще раз пересекала долину по мосту очень красивой постройки и скрывалась в идущем к Бристенстоку туннеле, прорезанном в горе. Наша гостиница выделялась на высоте над дорогой, около которой группами гнездились дома, расположенные также по боковому пути, спускавшемуся почти вертикально вниз, к долине Ройсса. Несколько утопистов занимались берегом реки: засаживали изобилующую цветами горную траву на старательно выровненных и орошаемых полянах. Работали они с помощью легких автоматов с быстро бегающими ножками. Много детей и женщин виднелось около ближайших домов. Я понял, что центральное здание на большой дороге должно быть школой, откуда шли дети, и обратил внимание на здоровый вид и чистоту этих юных граждан Утопии, проходивших внизу под нами.
Главной чертой всей этой сцены было впечатление здравого порядка, плавно решаемых задач, прогрессирующей идеи, стойко направляемой к цели. И это впечатление особенно меня поразило своей несовместимостью с эффектом, производимым нашим диким собеседником. Представьте, с одной стороны, положение вещей, управляемое могучей организованной волей и претворяемое руками многих скооперированных граждан, общими силами утверждающих и поддерживающих прогресс, а с другой – нашего паганиста с его раздутым самомнением и почти жеманной нарочитостью, легкомысленного и язвительного, очевидно неспособного к какой бы то ни было кооперации.