В ней девушку выдавал лишь
С лукавинкой быстрый взгляд.
Да голос… Румянец вешний,
Да слезы в рукав порой,
Когда у могилы свежей
Сутулился молча строй…
Я помню – как вечерами
Иль выбрав минутку днем,
В Зубцов она письма маме
Писала, прикрыв локтем,
И после, их в сумку спрятав,
Опять улыбалась нам.
Шутили над ней ребята,
Мол, Паня строчит роман.
А Паня скучала очень,
Что писем из дома нет…
Однажды сказала:
«Хочешь
Открою тебе секрет?
Как только прогоним фрицев,
Все письма на почту сдам.
Вот мамочка удивится,
Когда их получит там…
Но как-то зайдя погреться,
В землянку, услышал я:
«В Зубцове лютуют немцы.
Там мать, говорят, твоя?»
И каждый с такой же болью
Вспомнил семью и дом.
Оставшихся там в неволе
Один на один с врагом.
3
Мы долго потом у Чала
Ждали тех, семерых.
Нас утро без них встречало,
И в ночь мы ушли без них.
Мы шли, забыв о привале,
Не зная еще всех бед,
Что Паню всю ночь пытали,
Яшки на свете нет.
И что остальные наши
Сорвали весь план врагу.
Их мужество кровью вражьей
Записано на снегу.
Что лишь одному – седьмому —
В ту ночь удалось уйти.
Пока не добрался к дому,
Блуждал он два дня почти.
Он был обморожен, ранен,
Ввалился совсем без сил.
Как в детстве, в колени маме
Голову уронил.
Она его в отчем доме
Укрыла от глаз чужих.
В беспамятстве он затих.
И сердце зашлось: «Ой, помер…»
Но сыно, видно, вышел в мать —
Жилистый, не сломать.
Врачи не ходили на дом
И ран не сшивал хирург.
Но было бессменно рядом
Тепло материнских рук.
И было оно сильнее,
Нужнее любых лекарств.
Но как-то он стал над нею
И обнял в последний раз.
«Пора! Заверну к соседу.
Не терпится мне узнать,
Не дешево ль нас он предал…»
И вскрикнула глухо мать:
«Не надо… Там немцы в доме
Боюсь за тебя… Убьют…»
«Меня теперь смерть не тронет,
Уж больно я, мама, лют…»
А утром тревожно, глухо
Заныл от сапог порог:
«Кто был у тебя, старуха?»
«Да, кто ж это быть тут мог?..»
И немец с угрозой бросил:
«Комм, баба!» —
И вышел вслед.
Взглянула, – а на березе
Висит супостат сосед.
4
В холодном классе спозаранку,
Где парты сбились в два ряда,
Свела с врагами партизанку
Непоправимая беда.
Сегодня в ночь через олешник,
Где каждый куст ей был знаком,
К их лагерю Иуда здешний
Привел эсэсовцев тайком.
Она еще не знает, как там
Закончился нежданный бой.
И помогла иль нет ребятам,
Отход их заслонив собой.
…И все припомнила, как было,
Как начиналась полночь та:
Она тогда пришла с поста.
В лесу тревожно вьюга выла..
Хотела лечь… Но вдруг удар.
И кто-то крикнул: «Немцы рядом!»
И сразу все рванулись с нар,
И Паня, выбив дверь прикладом,
Упала в снег и поползла.
А немцы били отовсюду.
Казалось, нету им числа.
Уйти от них – казалось чудом…
…Вдруг сзади тихо свистнул кто-то.
И Яшка – чуть не из-под ног —
Неслышно выполз к пулемету
И рядом лег.
И стало ей спокойней вроде,
Что подле друг, что не одна.
«Вот гады… Кажется, обходят» —
Сквозь стук услышала она.
Она к нему плечом прижалась.
А немцы прут со всех сторон.
И вдруг: «Зачем вернулся он?
Не потому ль, что я осталась?»
И сердце застучало чаще.
И Паня, будто невзначай,
Толкнула Яшку:
«Видишь ящик?
Патроны… Леший, выручай».
«Ну, вот теперь у нас богато… —
И пошутил: – Ну ж был денек…»
Швырнул последнюю гранату,
Забыв, что для себя берег.
И вдруг он выругался зло
И повалился тяжело
Кудрявым чубом в снег примятый…
Она к нему нагнулась: «Яша!»
Рванула ворот на груди…
«На Старый Чал ступай.
Там – наши.
Я задержу их… Уходи…»
Но Паня снова к пулемету.
И пули хлещут в темноту.
А Паня шепчет:
«Что ты, что ты…
Да разве я одна уйду?!
Да разве я тебя покину…
Беда… Так на двоих беда…»
Вдруг лопнул взрыв,
Ударил в спину…
Потом их привели сюда.
Небритый фриц, от злобы пьяный,
Уже, наверно, в сотый раз
Выпытывал о партизанах,
С трудом по-русски матерясь.
А Паня будто бы не слышит.
И думы холодят, как лед,
Что писем маме не напишет,
Что даже старых не пошлет.
Что Яша там смертельно ранен,
Упал беспомощный – ничком.
И глянул автомат на Паню
Вдруг округлившимся зрачком.
И офицер в шинели мятой,
Замерзший здесь до синевы,