– Правильно мы рассуждаем, товарищ старший лейтенант?
– Так-то оно вроде так… – Старлей, неулыбчивый и немолодой, долговязой комплекции, с худыми свисающими плечами, подал Полозовым журнал для подписи показаний. – А с другой стороны, героизм доморощенный до добра не доводит. Могло б вам и руки, и головы оторвать. Лежали б у нас рядочком не два, а четыре тела.
– Если б все такого мнения придерживались, – возразил Николай, – мы бы с брательником не здесь, а в Карабахе головешками обугленными лежали. Нас сержант Седовласов, из горящего дома, задохнувшихся, контуженных, на воздух вынес. Сначала одного, потом за другим в пекло шагнул.
– Мы через две войны прошли, друзей из пылающих танков доставали, живых и мертвых, – добавил Виталий негромко. Не для хвастовства, на фразу о «доморощенном героизме» обиделся. Оставлял за собой право на подвиг в мирное время.
Старлей смолчал, но остался при неколебимом мнении. Подвиги в мирное время ему совсем не нужны – они вешают на его шею лишние трупы. А еще, быть может, подумал, что лучше бы этих поганых внутренних войн не было никогда, и простые советские труженики, по утвержденной традиции, получали бы ордена и путевки в профилактории за доблестные победы на трудовых фронтах.
Вдруг меня словно в спину толкнули:
– В машине был ребенок!
Сразу несколько специалистов оставили измерения, уставились в мою сторону. Братья аж покраснели с досады:
– Не было там больше никого, мы проверяли.
Разумеется, ребенка в машине уже не было – проверяли не только они. Встряла я громко и не обдуманно.
«Интересно, опасность взрыва до сих пор сохраняется?» – паниковал краешек моего сознания. А перед внутренним взором стояла картина: женщина смотрит в глаза, наполовину опустив тонированное стекло задней дверцы. Ниже видны отпечатки крохотных детских ладошек, словно на затемненной черно-белой фотографии. Через секунду меж пальчиками появляются два пятна – лобик и носик – малыш прислонился лицом к окну. Нет, я не могла ошибаться. Но как я могла забыть?
– В этой машине был ребенок два часа назад. – Неприятно, когда тебя принимают за неадекватную, приходится отстаивать свою правоту.
Лейтенант неохотно открыл журнал:
– Вы хотите сделать заявление? Фамилия, имя, отчество? Имеете при себе паспорт?
– Кузнецова Евгения Павловна. Паспорт есть, пожалуйста.
– Приезжая? Временная прописка имеется?
– Приехала к сестре из Нижнего Новгорода. Пробуду в Москве недолго. На неделю прописка не требуется.
– Адрес сестры?
– Переулок Калачный, дом 15, квартира 15. Но остановилась у подруги: Муркино, Котовского, дом 9, квартира 3.
– Вы сегодня уже видели эту машину?
– Около часу дня.
Любознательные москвичи, просмотрев аттракцион «погрузка трупов», выстроились полукругом вокруг самозваного свидетеля. Свидетель старалась отвечать громко, четко и аргументировано.
– То есть, вы судите о ребенке в машине по едва заметным пятнам? – с насмешливым недоверием ппреспросил лейтенант.
– Симметричные детские ладошки с пятью пальчиками нельзя назвать пятнами. Прислоните ладонь к окну «Джипа», и вы убедитесь, что ее можно разглядеть.
Ой, зря я это сказала. Не надо учить оперативника проводить следственный эксперимент. Кривая симпатии сыскаря к своему добровольному помощнику поползла резко вниз. Вопросы зазвучали сквозь зубы, с издевкой. Я защищалась, как могла.
– Лицо убитой женщины искалечено. Вы не можете быть уверены, что видели именно ее.
– Пострадала одна сторона лица, другая очень похожа.
– Вот как? Некоторое внешнее сходство – еще не идентичность, не так ли?
– Разумеется. Но крупная родинка на правой щеке украшает не каждую женщину.
– Вот как? У вас быстрая память? Номер машины тоже запомнили?
– У меня женская память. Я легко запоминаю лица, одежду, прически. Но у меня нет памяти на цифры.
Язва в голосе лейтенанта вызрела до желудочной:
– Вот как? Откуда взялась уверенность, что машина именно та?
Очень хотелось ответить: «Индюк, ты расследуешь двойное убийство. Любая информация может быть полезна, любой очевидец дорог. И ты при исполнении, индюк, веди себя корректно». Но пришлось набираться терпения, корректность проявлять мне: