Дорогая Таня! Пишу еще из Челябинска, но первый раз за два года пишу в спокойной и тихой обстановке. Сижу в своем танке на мягком креслице, под тетрадь положил досочку, на которой заряжают пулеметные диски. Извини, что пять дней не писал тебе писем. Принимал машину, ездил на тактику, на стрельбы, на обкатку, устранял дефекты и т. д. Не спал трое суток. Сейчас ожидаю погрузки на платформу. Вот и Челябинск позади! Скоро начнется новая жизнь. Какая она? Скоро увидим! Оформился я очень быстро. Наши ребята еще только начали заниматься, а я в маршевой роте. Наступил трудный момент в моей жизни: мне необходимо быть хорошим, волевым, требовательным командиром (последнее провести в жизнь с моим экипажем очень трудно), а также другом и учителем. Бывают в жизни злые шутки! Экипаж попался хороший. Башенный стрелок оказался здоровый пройдоха: где-то спер брезент, лампочки, предохранители и т. д. Короче: вполне подходящий человек. Водитель побил своими рассказами рекорд. Человек три раза женился и все три раза женушек бросал. Сейчас живет с тремя девушками, да старых подружек около пяти штук. Со смеху подохнуть можно, как начнет рассказывать. Сегодня ходил собирать со своих подружек подарки на память (все они работают в магазинах, на винных заводах и т. д.). Рассказывал он свои похождения, и стало мне и смешно и грустно. Уж очень легкомысленный народ стали эти девушки и дамы. Ну довольно об этой дряни говорить. Что-то письмо никак не пишется. Ты, Танечка, не обижайся, что я начал про этих девушек и дам. Только настроение испортил. Ведь ты же девушка. Хватит. Кончу. Много хотел написать, но не буду. Целую, твой Борис.
Письмо так и доехало в танке до Саратова. Машину у меня отобрали гвардейцы, для которых, оказывается, все предоставляется в первую очередь. Живут гвардейцы! Теперь поеду за машиной обратно. В Чкалове мы с Кисулей (Эриком) хорошо потрепались, вспомнили тебя. Мы даже договорились устроить после войны грандиозный вечер, на котором будут присутствовать всего три человека: ты, он и я. Кисуля очень много рассказывал о тебе. Между прочим, нашел, что ты стала хорошенькая, чего раньше он при всем моем старании никогда не говорил. Пиши теперь мне на Челябинск. И почаще. Ладно?
Андриевский зажмурил глаза и затряс головой, чтобы прогнать ненужные мысли, прогнать жалость к старику, прогнать внезапно охватившее его чувственное возбуждение. Оно немного отпустило его, и он открыл глаза. Перед ним на экране с чрезмерной отчетливостью и нарядностью лежала дорога. Она бежала, петляла, менялась, но изменения эти постоянно повторялись, и поэтому она казалась почти неподвижной. Остатки возбуждения расслабили и согрели Андриевского. Как будто он лежал в теплой ванне. Его левая ладонь сжимала круглую перекладину под экраном, расположенную на уровне его шеи. Теперь он положил на нее и правую ладонь и как бы повис, наклонившись немного вперед, на своих согнутых руках. Машину плавно покачивало на ходу. Глаза его закрылись. Усилием воли он снова открыл их. Тут же они закрылись опять.
Несколько раз заставлял он свои веки раздвигаться, а потом перестал это делать. Это не было сном, но это не было и явью. Просто Борис ехал теперь на троллейбусе по Садовому кольцу. Был вечер. Падал густой крупный медленный снег, который так прямо падает только в Москве. Он был белый в темном воздухе и совсем белый, совершенно белый под фонарями. В этом видении не было никакой фантастики, никаких несуразностей, никакой философии. Просто троллейбус шел от площади Восстания к площади Маяковского, из окна был виден снег, белый ровный пух на краях тротуара, и скользкая рыжеватая от вчерашнего песка его середина, пешеходы, первые этажи знакомых домов. Только троллейбус шел не по своей стороне, не по правой, а по левой, и Борис видел, как проплывает рядом с окном забор зоопарка, спрятанная в глубине башня планетария, светлые витрины универсального магазина, конструктивистский дом Легпрома. Все дома легко узнавались им, хотя были не особенно отчетливо видны, потому что было темно и шел снег…
Над ухом у него что-то дробно застучало. Он открыл глаза и, еще не понимая, в чем дело, рывком приподнял люк над головой. Молодой автоматчик бил прикладом по башне. Увидев Андриевского, он сразу перестал стучать и показал автоматом куда-то немного в сторону и вверх.
В сером, но теперь ярко подсвеченном небе стрекотал маленький самолет-связник «хеншель». Он шел над самыми верхушками деревьев и через несколько секунд скрылся за ними.