Иван все так же был при Кафтанове ординарцем и телохранителем. Он еще более похудел, глаза ввалились, стал угрюм, молчалив.
— Да не сохни ты! — сказал ему Кафтанов уже тут, в Зятьковой Балке. — Живучей кошки она, Анна твоя, оказалась.
— Как? — не понял Иван.
— А так, живая… Надо было мне еще разок-другой влепить ей. А раз живая — я от своего слова не отказываюсь. Поймаем ее.
— Как? — еще раз переспросил Иван.
— Мишка вон Косоротов поймает. Я ему приказ дал. Он уехал уж.
Михаил Косоротов, когда отозвали зубовский полк, остался в отряде Кафтанова.
— Куда уехал? — все еще никак не мог понять Иван.
— За Анной. Имеем сведения — очухалась она от моей пули, ездит сейчас по деревням, пимы да рукавицы для партизан собирает. Косоротов и прижучит ее где-нито.
И Косоротов «прижучил». Он вернулся через день после этого разговора, сбросил с седла связанную Анну, выдернул тряпку из ее рта.
— Получай, — сказал он Кафтанову.
— Анна? Анна! — вскричал Иван, подбегая.
— А Кирюхи моего не было с ней? — спросил Демьян Инютин. — Его бы, свиненка, достать ишо мне. — И, потоптав землю деревяшкой, добавил непонятно: — А на этой я бы не Ивана… я бы сам на ней женился.
Анна, со спутанными волосами, посиневшая, полузадохнувшаяся, лежала в пыли. Иван хотел развязать ее, помочь встать. Но она сама поднялась на колени, вскинула голову, поглядела на Ивана таким взглядом, что он попятился. И вот…
Бой в Зятьковой Балке Кафтанов принимать не стал, увел своих людей за два десятка верст, в деревню Лунево. Ужиная в просторной избе, велел Демьяну Инютину привести к себе дочь из амбара, где ее держали теперь под замком.
— Значит, не хочешь за Ивана выйти? В последний раз задаю вопрос.
— Не надо, — сказал сидевший на лавке у окна Иван, болезненно скривив губы. — Не выпросишь ведь, действительно. Отпусти ее, Михаил Лукич. Пускай…
— Что? Значит, отказываешься от нее?
— Я помер бы за нее. Да что… Она и крошки не отломит.
— Какой такой крошки еще? — рассердился Кафтанов.
— Я вообще. Не выпросишь, говорю. Отпусти ее. А я вдвойне тебе отслужу.
Кафтанов бросил деревянную ложку, упер взгляд в Ивана, долго своим взглядом давил его. Потом стал глядеть на дочь. Анна стояла у дверей, прислонившись к косяку. Она была в серой вязаной кофточке и черной измятой юбке, в мягких сапогах, голенища плотно облегали полные икры. На плечи была накинута кожанка, на голове ситцевый платочек, из-под которого вываливались светлые пряди волос.
Высокая и стройная, она хороша была и в этом грубом наряде.
— Ничего, гладкая кобыла выросла, — усмехнулся Кафтанов.
Анна еще ни звука не промолвила и на эти слова никак не отозвалась.
— Ну а ежели отпущу, к партизанам опять уйдешь? — спросил отец.
— К ним, — подтвердила Анна, разжав наконец губы.
Кафтанов задышал тяжело, на потных висках вздулись вены.
— Я, Анна, всласть пожил, ты знаешь, — заговорил он неожиданно тихо. — И водку пил, и баб любил, и властью над людишками вволю попользовался. Воюю вот теперь, просто сказать, чтобы еще маленько такой жизнью пожить. Ну а ты за что? Цель-то в чем? Как ты там оказалась, у партизанишек этих? Из-за Федьки, что ли?
— И из-за него тоже.
— А еще из-за чего?
— Не знаю. Это не объяснить так легко, в двух словах. — Длинные брови ее нахмурились, потом, дрогнув, развернулись, как крылья, плотно обтянутая шерстяной кофточкой грудь начала быстро, толчками вздыматься. — Ты жил… Ты мать мою этой своей жизнью в петлю загнал! Чем хвалишься? Как скотина ты жил. А есть другая жизнь — человечья! Вот… потому я там, в партизанах, наверное, что… что нагляделась на твою жизнь. Видела я, как ты на Огневской заимке развратничал. А я хочу по-человечески жить. И ради этого такая… такая кроворубка идет. Люди хотят на земле человеческую жизнь установить. И установят…
— Ой ли? Гляди не ошибись.
— Установят! А вас выметут с земли, как сор из избы, чтоб не воняли. Вон уж куда загнали вас…
— А и установят — тебя-то пустят ли в эту жизнь? Рано или поздно припомнят, чья ты дочь.
— Припомнят… всегда будут помнить не чья я дочь, а каков я человек, достойна ли этой жизни. И пустят. А ты, Иван, — повернулась она вдруг к окошку, где тот сжигал самокрутку за самокруткой, — ты подумал бы об этом. Они отца твоего повесили. А недавно мать твоя… не перенесла такого горя она…
— Мать? Мать… — Иван вскочил и замер, не чувствуя, что окурок жжет ему пальцы.
— Замолчи-и! — Кафтанов трахнул о край стола тяжелой глиняной миской — будто звонко лопнуло дерево на морозе, под ноги Анны полетели черепки. Подскочил к ней, протянул к ее горлу волосатые руки.