Сель в ста тысяч вёрст отсель,
сель, сель, сель…
Каждый миг и каждый день –
сель, сель, сель…
Ω
Нищета впадает в вечность: на фунт сахара фунт соли…
Проступает человечность человеческой юдоли,
прорицает Человечность человеческого дня:
– Да прибудет в мире Вечность живородного огня!
Ω
Мне снились рубахи, которых давно я выносил цвет и удачу,
уколы, приколы, аптеки, вино смешались в одной незадаче.
Кого-то кололи, кого-то блюсти мне было наказано строго,
а мне оставалось любви на горсти и радости шибко немного…
И новые люди на полных парах несли захудалые лица –
вчера я их видел на тучных пирах, но в грязь уронила столица
обычно знакомые чьи-то миры, на дерть перетертые мелко,
как видно, не много у мира халвы, коль даже и лица – подделка.
Я помнил, как были фривольно легки, светлы и участливы прежде
все эти мишурные нынче мирки, лишенные тяги к надежде.
Ω
Наш народ привык к божницам примахоренным.
Он и чай хлебать умеет из цикорием.
Он привык хлестать чаи да с полубранкою,
с полотенечком зашейным да с баранками.
Он и водку жрать умеет до упития,
да по совести молиться по наитию.
Он душой привык от этого не париться,
а то душеньки от горя не останется.
Если только мал-помалу не умаемся
оттого, что врём по жизни да не каемся…
Оттого, что с этой мыслью на дожитие
переходим в Преднебесное укрытие…
То ли Ад там, то ли Ад, а то ли ижица,
тот, кто не был там еще, тот не облыжится…
Ω
Старый нищий кормит голубей - фетровая шляпа, лоск манишки.
Outlander счастья, как шарпей, - крошит птицам мелкие коврижки.
Крошит счастья жалкие куски - не того, иного в повсеместном
человечьем призраке тоски - потому как жить под небом тесно...
Отчего не велено порхать, и парить, взлетая в небо птичье -
не сумел до времени узнать в жутком человечьем обезличье.
Плавится минут седых канва, заплетаясь в завязь светозарно.
Время запечатало слова не по-птичьи каверзно, бульварно.
Где он тот небесный бельведер, пред которым все мы недоптицы...
Помнится ГУЛАГ, СССР, вертухаев каменные лица,
помнится Почетный караул, помнится вождей в гробах теряли,
август был однажды мрачно хмур, но в ГК ЧП не расстреляли.
Хоть пришли иные - не из тех, а другие - из ворья да сажи,
нищий исповедует их грех, крошит птицам горьких лет поклажу.
Ω
У вороны Вари клюв разбит да ножка, оттого не носит Варя босоножки,
потому что Варю мальчики пытали - всю воронью правду видно вызнавали...
И куда летела, и о чем мечтала, и за что над миром сказки рассказала,
как её прабабка видела дуэли, а её прабабка впрямь была дуэньей...
Бабушке Арине каркала на ушко: - Не пугай ребёнка. Это ж Санька Пушкин!
Правда, он не знает еголец и душка, что его праправнуки будут так бездушны.
Вытончилось небо колкими слезами - сталактиты боли в двор людской упали.
Во дворе мальчишка камнем сбил ворону: учинив расправу, клюв разбил и ногу.
Нет теперь красотки, что скакала бойко, злой вердикт мальчонки птице был: Довольно!
То ли ещё будет... Подошли другие и давай глумиться - мы-то знать такие...
Красота нас давит формами и статью - сами мы уроды и зовут нас татью.
Сказок не читаем, ако покимоны, мы на мир лажаем и его законы!
Тушками живыми набивает трубы - век такой вороний, оттого и грубы,
оттого на выспарь нас уже не будет, потому что пофик миру хлопобуды.
Снова всё сначала - стенкою на стенку до крови, до боли, до кровавой пенки:
наши и не ваши, нацики, фанаты - прёт по всей планете флуд дегенератов!
Вырванные души, выскалены рожи, кадыки на выхарк - тушки бледнокожих.
Вот такая нынче у тебя планида, Пушкина Отчизна - в том твоё корыто!
В том твои печали, в том твои невзгоды, отошли, как видно, нынче черноводы,
и явились миру мелко худосочно париев Эвклиды - имбицилы точно.
И крушат сегодня Небо и Планету то ли дети Ада, то ли наши Дети,
то ли недомерки всех эпох и сутей - словно их лишили праведы и судеб.
У вороны Вари клюв разбит да ножка, оттого не носит Варя босоножки,
потому что Варю мальчики пытали - всю воронью правду так и не узнали...
Ω
Мы расторжены по Вере - каждый знал свои галеры:
свои прошлые химеры, свои узы и Любовь!
Только если мы, к примеру, вместе съедем на Венеру,
разорвав земную вену - обретем былую Новь.
Снова примемся молиться всё тому, что ночью снится
и что к полудню искриться, словно ангельский постой.
Мы бескрыло, но принятно, другу всякому понятно
пятна Роршаха опрятно перельём в густую кровь!
И начхать нам галеры - кавалерам от Мегеры,
что залилась в наши шхеры и осталась навсегда.
Мы, конечно, примем меры. - Что нам, право, флибустьеры:
на Венере - уйма серы, а на Марсе - ни хрена!
Оттого намылим ранцы и рванем на Марс, скитальцы,
где нас примут марсиане в дрань-подкожие грунтов.
Но и там, в густой нирване мы, с мечтой об Орияне.
отослав скитанья в баню, вновь к Земле родной рванём!