Ω
Вызов на дом врача, сна творение вновь,
оголтелости для - говорим за любовь.
Сам не волен с собой говорить от души,
я как, старый мормон, жен считаю – ужих…
Эйфорический бред переходит в ноктюрн,
прежде прожитых лет, прежде пролитых лун.
Дни зачатья любви и последствия дней
собираются в сны – всё длинней и мудрей.
– Ты пиши, – понимай, что ты брешешь, мужик, –
говорит невзначай мне мой старый дневник,
буквы сгрудились вряд, сжались строки в листы,
а страницы горят и питают костры.
Но пытает порой нас изюминка-наст,
по которому прём и бредём невпролаз.
И скрипачка-изгой нам играет в ночи
фа-диезный пароль си-бемольных кручин.
Ω
Баллада о поющих витражах
Глухие слышат музыку на ощупь –
в соединенье сердца и души.
И в их немой потерянной глуши
апостолы свой оставляют росчерк….
Но в той немой отчаянной глуши
постыдно страхи голову полощут,
и гадко шепчут сердцу: – Согреши!
И душу не зовут они на прощу…
Но не возвратны месяцы и дни
пред зеркалами сумрачной гордыни,
и гласом вопиющего в пустыне
едва ли слышен возглас: – Не солги!
Не убоись в себе былого жала,
которым наслаждались до поры –
злословцы, прохиндеи и воры…
Тогда как прежде музыка звучала.
Да – воРЫ! Хоть, возможно, и ВОры –
от них не скроют душ земных засовы:
они переступают хлад любви,
остывшей от безветрия и ссоры…
* * *
Слепые осязают витражи,
хоть взоры их отвержены от глаз,
они – в экстазе. Мыслей виражи
усиливают душ слепых экстаз.
В желаниях слепых – апофеоз:
они коснулись музыки судьбы!
В слепых глазах-колодцах – море слез
и горечь ошельмованной молвы.
Но не возвратны месяцы и дни
в утробе зол и сумрачной гордыни,
и гласом вопиющего в пустыне
едва ли слышен возглас: – Не солги!
Не убоись в себе вчерашних гроз, –
метаморфоз неистовства и горя,
и пелены, разящей взор насквозь, –
себе наперекор, – с судьбою споря.
На перепутье невозримых лет,
под пересуды тех, кто зряч и весел,
давать себе отчаянный обет:
прозреть в миру, родясь из новых чресл…
* * *
И пьяницы ощупывают вязь, –
осматривают витражей истому,
и, прикоснуться к зареву боясь,
рыдают подле, павши на солому.
Подостлана она под них лежит
который год подстилкою примятой…
Кто протрезвеет здесь, того вскружит
солома свежесобранною мятой.
И не возвратны месяцы и дни.
В печи плавильной – в жаркой чашке Петри –
на волоске от сумерек и смерти
услышать вдруг: – Не лги!.. Мы здесь одни…
Агония с тетрадного листа
перетекает в жизни подреберье,
и ввинчивает поросли безверья
в предсердие вчерашнего холста.
А на холсте и подле витражей
осколки оборвавшегося лета, –
на взлёт расстреляно дуплетом
ревнителями грозных кулажей.
* * *
И лишь не служат музыке скопцы
и оскопленных строк недопоэты –
едины в том и дети, и отцы,
едины в том – сонаты и сонеты…
Единожды утробные враги
единожды роняемого звука,
они давно проведали: – Не лги!
И оттого им лгать – совсем не мука.
Но только лишь единожды солгав,
они отныне стали лгать всеядно:
первейше, и, конечно, – третьерядно –
у входа в Рай и подле адских врат.
И тем себя навек они предали –
до самых древних, самых белых глав:
беззвучной лжи живут они без прав –
две стороны отравленной медали…
Я не пытался обращаться к вам, –
Увы, меня вы сами находили,
и как могли, всем сердцем не любили,
лишая и протекции, и прав…
* * *
Ужасные предательств витражи, –
куда не глянь – осколки изо лжи,
кровавые по локоть рукава,
и серых будней черная молва.
Юродивость во имя мотовства,
животная потребность естества:
кто фат в нём, в ком иных пороков лес, –
их звуки низвергаются с небес!
Их звуки – это бряцание лжи,
их звуки – это псевдовитражи,
их звуки – это стон со всех сторон,
их звуки – это патина икон…
Сквозь патину, сквозь чад житейских нот,
я осязал духовный небосвод:
слепой, глухой, нетрезвый, не у дел,
я думал, что мечтаниям – предел…
Но прогремела музыка небес:
взорвала шлаки дней, и я воскрес –
и преклонясь пред витражами лет,
Я снова взял перо – писать до нет.
* * *