– Как – на последнем? Что вы! Нет-нет, я не поеду, я не могу! – И даже отступила на шаг.
Тут же наша редакторша пояснила:
– Понимаете, у Татьяны Ивановны клаустрофобия. Болезнь замкнутого пространства.
– И что же делать теперь? – Я буквально обомлела. – Я же так вас ждала. Так готовилась. Не здесь же нам, в конце концов, общаться?
Но тут неожиданно выход из положения нашёл один из сопровождавших молодых людей.
– У вас есть какой-нибудь стул? – живо спросил он у консьержки, сидевшей поодаль.
– Ну конечно, есть. Вот этот хотя бы, – вставая, сказала она. – А я другой из подсобки возьму.
И дальше произошло невероятное. Два молодых человека, усадив маленькую старушку на стул, понесли её на соседнюю внутреннюю лестницу, чтобы от марша к маршу, от пролёта к пролёту поднимать вверх на мой последний этаж. А мы с Галиной с удовольствием поехали лифтом, как простые смертные, и на общем балконе стояли и ждали, когда наконец гостья вознесётся на верхний этаж. И она таки в самом деле вознеслась. Её вознесли.
И уже в моей гостиной, оглядев картины и посмотрев в окно, она прошла к старинному креслу у декоративного камина, который мы когда-то соорудили с моим мужем-художником, и весело заговорила:
– И как это можно жить в квартире, когда за окном такая красота?.. Какая же вы счастливица – каждый день видеть не только эту живопись, но и эти чудные пейзажи… Как же хороша наша Москва-матушка. Особенно вечером. – С минуту молчала. – А вон там виден и мой Сокол. Правда, моя квартира на втором этаже, но по лестнице поднимаюсь сама. А вот замкнутых пространств и лифта смертельно боюсь. Меня когда-то на Лубянке на допросы на лифте возили. Всего-то четыре этажа, а страх и болезнь на всю жизнь остались.
Мы не спеша расположились за столом. И, слава Богу, нам всем, и моей подружке, и гостям, хватило места за длинным журнальным столиком. Правда, я волновалась, хватит ли на всех одной бутылки шампанского.
– А вы действительно на свою бабушку очень похожи. И ликом, и статью, – продолжала гостья, то и дело поглядывая на меня. – А поёшь ли?
Я отшутилась:
– В хоре. – И тут же стала неубедительно оправдываться: – Медведь на ухо, конечно, не наступил. Я даже музыкалку окончила по классу фортепиано. Но не пою… – И тише добавила: – Я пишу… рассказы.
Она сочувственно помолчала. И снова:
– А мы, эмигранты, очень её любили. Залы всегда битком. Плевицкая – это был голос самой Руси. И мы с моим первым богатым мужем-коммерсантом даже ездили за ней по Америке. В те годы у меня началась жуткая ностальгия. Прямо сердце щемило по дому. Каждую песню её я буквально впитывала. Внимала. Для нас она была не просто певица. Актриса. Из каждой песни она устраивала настоящий спектакль. Все в зале буквально плакали. А великий Рахманинов ей не просто подыгрывал, он аранжировал многие её песни. Да она и сама много их написала. И слова сочиняла, и музыку. Например, «Золотым кольцом сковали», чудная шуточная «Что ты, барин, щуришь глазки?». Порой их со сцены даже объявляют народными, а у них есть не просто исполнитель, а автор – Надежда Плевицкая. Моя дочка и в Москве ищет и собирает её клавиры. У меня и тут, на Соколе, кое-что есть.
В углу моей гостиной, возле пианино, всегда для гостей стояла большая жёлтая гитара. Я на ней не играла, но несколько звучных мажорных аккордов всегда могла взять. Татьяна Ивановна тоже заметила эту гитару и попросила дать ей. Маленькой ручкой она умело начала перебирать струны. И всё вокруг сразу преобразилось, словно бы расцвело. Гитара оказалась на удивление настроенной, звучала великолепно. Её мелодичный звук наполнил пространство комнаты. Гостья ещё побренчала на струнах. За столом все замерли в ожидании. И тут она и вправду протяжно запела совершенно неожиданную, старинную, почти забытую песню:
– Вот мчится тройка почтовая по Волге-матушке зимой, ямщик, уныло напевая, качает буйной головой…
И мне показалось, будто стены моей комнаты раздвинулись, расширились до волжских зимних просторов. И по этим снежным далям уже мчалась лихая русская тройка. Татьяна Ивановна сразу стала центром застолья, центром внимания, центром восторга.
– «О чём задумался, детина? – седок приветливо спросил. – Какая на сердце кручина? Скажи, тебя кто огорчил».
Тут она вдруг ладошкой прижала струны и сказала:
– У Плевицкой ведь были песни не только грустные, но и множество радостных. – И, легко зацепив струны, опять запела: – Помню, я ещё молодушкой была, наша армия в поход далёко шла, вечерело, я стояла у ворот, а по улице всё конница идёт. Вдруг подъехал ко мне барин молодой, попросил: «Напой, красавица, водой». И, напившись, он мне нежно руку жал. Наклонился и меня поцеловал…