Пока я ничего не понимаю: какой ураган, какие голодные-холодные нищие идут из далёких стран к водам какого-то Ганга? Но замерла, сосредоточилась. А бабушка продолжает шёпотом, чтоб не разбудить дедушку на соседнем диване: «…Меж дерев во мраке непогоды / Что-то там мелькнуло на пути; / Это храм – они вошли под своды, / Чтобы в нём убежище найти». Думаю: «Ну вот и хорошо – наконец-то убежище нашли». А бабушка шепчет дальше: «Перед ними на высоком троне – / Сакья-Муни, каменный гигант. / У него в порфировой короне – / Исполинский чудный бриллиант…» Опять мне не всё понятно. Но интересно. И вдруг во тьме спальни слышу ворчливый голос дедушки: «Ты бы ещё начала Коран ребёнку читать. Или Тору». На секунду бабушка смолкает. Она любит дедушку, но он в семье главный. И она его всегда слушается. Однако я её тереблю: «Ну а дальше? Дальше что?» И она почти в ухо мне шепчет: «Говорит один из нищих: „Братья, / Ночь темна, никто не видит нас, / Много хлеба, серебра и платья / Нам дадут за дорогой алмаз…“»
Всё это мне бесконечно интересно. Слова так и льются в душу. И мне, малышке, так необычно воображать, представлять эту неведомую картинку. Этого огромного бога из камня с горящими во лбу самоцветами, как дорогие игрушки-звёзды на нашей прошлогодней новогодней ёлке. И конечно, вижу толпу этих жалко-серых нищих людей у его голых ног. Правда, настоящих нищих я видела только у нас в конце Ульяновской улицы, возле храма, когда бабушка тайно от дедушки и соседей водила меня туда на какое-то «Прощёное воскресенье». А потом я ещё увижу тех, кого назовут «погорельцами», которые ходили с неумытыми, грязными детками по квартирам домов. И моя бабушка, охая и хлопоча, отдавала им не только еду, но и завязывала в узлы и вещички из шкафа. Даже и какую-то мою одёжку. И в кухне под краном мыла грязные ручки нищих детей и их сопливые личики. Гладила по головке и притом сама чуть не плакала. Но всё бодрила их, старалась ободрить. А потом объясняла мне: «Понимаешь, это же беженцы. Погорельцы из Белоруссии. Все их дома в деревне проклятые немцы пожгли. Всё-всё спалили. И людей всех перестреляли. А эти чудом спаслись… Ох, горе-горюшко».
Я лежу ничком, щекой чувствую тепло подушки. А бабушка, натянув мне на плечико одеяло, родным голосом продолжает: «Подан знак. И вот уж по земле / Воры тихо крадутся во мгле. / Но когда дотронуться к святыне / Трепетной рукой они хотят – / Вихрь, огонь и громовой раскат / Далеко отбросил их назад…» От страха я прямо-таки немею. Зачем, зачем такая жестокость, такая несправедливость?! В уме проносится столько чувств, столько мыслей и видений. И в моей нежной детской душонке всё растут боль, сострадание к этим несчастным путникам. Голодным, промёрзшим. И внутри острая боль сострадания всё ширится, ширится, заполняет душу. Превращает малышку в человека совсем другого, взрослеющего, страдающего до слёз. Даже плачущего вместе с другими, чужими людьми. И бабушка – уже чуть слышно: «…Лишь один – спокойно-величав, / Из толпы вперёд выходит смело, / И кричит он Богу: „Ты неправ!..“». Моё сердечко опять стучит: «Вот молодец! Вот смельчак!» Я словно вижу его, невиданного. Неужели справедливость не победит? Не случится?.. И… представляете?.. Она случилась и победила. А бабушка, уже засыпая, чуть шепчет: «Он умолк, и чудо совершилось: / Чтобы снять алмаз они смогли, / Изваянье Будды преклонилось / Головой венчанной до земли…» И сердечко моё наконец ликует, стучит – вот она, радость добра и любви!
А вокруг тишина. Мысли и чувства замерли. Всё замерло. В темноте тесной спальни лишь слышно, как за окном гудит резкий ветер. Там весь город накрыла военная ночь жуткого 1941 года. И сегодня над головами, по радио пока не слышно рёва воздушной тревоги. И над крышами не гудят, как вчера, чёрные ряды самолётов, вражеских мессеров-фокеров. В стылом небе виднеются лишь продолговатые пятна аэростатов – спасительных, заградительных. И где-то на окраинах, на аэродромах Быкóво и Тушино, стоят наготове, дрожа, как на старте, советские ястребки – истребители-победители. Готовые сорваться и защитить нас от смерти…