И всё-таки русская печь творит чудеса. Никакой автоклав не сравнится с ней — мясо получалось нежное и очень вкусное, буквально таяло во рту. Томилось оно там медленно, на ровном жару, пропитываясь ароматами специй и дыма.
Когда первая партия была готова, мы устроили настоящую дегустацию. Мужики, прервавшись от работы, столпились вокруг стола, на который Настасья выставила глиняный горшок с дымящейся тушёнкой. Запах стоял такой, что слюнки текли у всех без исключения.
— Ну-ка, отведайте, — пригласил я, и мне не пришлось повторять дважды. Мужики вмиг расхватали куски хлеба, макали их в подливу и отправляли в рот, причмокивая от удовольствия.
— Вот это да! — восхищался Семён, облизывая пальцы. — Такой вкусности я отродясь не едал. Даже у моей тёщи, а она мастерица, так не получается.
— Это всё печь, — объяснял я, хотя и понимал, что дело не только в печи, но и в специях.
Мы аккуратно выкладывали всё это в банки, которые впрок изготовил Митяй. Банки получились хоть и не такие красивые, как фабричные, но крепкие и надёжные.
Сверху заливали всё слоем жира — толстым, почти в палец, чтобы никакой воздух не проник, а потом ещё плотно заматывали кожей. Так, чтобы воздух не проходил, почти как закатки получились.
— Сколько же такая банка храниться может? — спросил Прохор, с интересом разглядывая готовый продукт.
— Месяцами, — ответил я уверенно. — Если правильно сделать, то хоть до весны простоит, и ничего ей не сделается.
После все эти сокровища бережно спускали в подполы да ледник, где они могли храниться всю зиму и весну, не портясь.
Кроме тушёнки, мы сделали и другие заготовки: засолили сало, закоптили окорока, начинили колбасы. Ничто не пропало — даже потроха шли в дело: печень на паштет, из крови делали кровяную колбасу, из ушей и хвостов варили студень. Много чего пришлось объяснять, но я хорошо помнил, как в детстве все это делали в деревне у дедушки.
За этими хлопотами незаметно пролетели две недели. Работа шла с рассвета до заката, и к концу дня все валились с ног от усталости. Но на душе было легко и радостно — запасы росли на глазах, а значит, зима не страшна, даже если она будет долгой и суровой.
За это время мы несколько раз навещали в соседней деревне Петьку, который уже начал поправляться. Ричард настаивал, чтобы тот берёгся и ни в коем случае не делал резких движений:
— Мистер Пётр, — говорил англичанин, забавно коверкая русские слова, — вы должны быть очень осторожный. Если ребро плохо срастаться, может повредить лёгкое, и это будет very bad.
Когда мы приходили, Петька всякий раз оживлялся, глаза его загорались, и он начинал расспрашивать нас о деревенских новостях. Видно было, что парню до смерти надоело лежать без дела, когда вокруг кипит жизнь.
— Вот ведь как обернулось, Егор Андреевич, — вздыхал он, поглядывая в окно на осенний лес, который манил своими красками. — Самое время сейчас в лес по грибы ходить, на охоту, а я тут как колода валяюсь.
— Ничего, Петька, — подбадривал я его, — скоро на ноги встанешь. Главное — не торопись, а то ведь как бывает: поспешишь — людей насмешишь.
Бандаж снимать Ричард не стал, опасаясь, что рёбра ещё не зажили как следует, но шёлковые нити, которые их удерживали, уже вытащили. Петька только поморщился, когда Ричард осторожно вынимал их, но не издал ни звука. Парень он был крепкий, терпеливый.
В последний наш приезд Петька уже встретил нас на ногах. Он стоял у окна, опираясь на палку, и смотрел на улицу. Увидев нас, просиял, словно солнышко:
— Глядите-ка, Егор Андреевич, уже стою!
— Только недолго, — строго сказал англичанин, входя за мной в избу. — Пять минут — и снова в постель.
— Да ладно тебе, Ричард, — отмахнулся Петька. — Мне уже гораздо лучше. Да и не болит почти.
— Это хорошо, что не болит, — кивнул Ричард, — но внутри ещё всё заживать должно. Спешить нельзя.
Мы принесли Петьке гостинцев — свежей тушёнки, хлеба, моченых яблок, которые Машенька специально для него приготовила. Он обрадовался, как ребёнок:
— Спасибо вам Егор Андреевич, за заботу! От всей души спасибо!
Как-то вечером, после всей этой суеты, я тихонько зашёл домой. На дворе уже стемнело, звёзды высыпали на тёмно-синем небосводе, а месяц, словно подкова на счастье, висел над крышами. В доме было тихо, лишь потрескивали поленья в печи да изредка поскрипывали половицы от лёгкого ветра.
Я старался двигаться бесшумно, думал, чтобы Машеньку не разбудить — она в последнее время быстро утомлялась и рано ложилась спать. Скинул сапоги в сенях, повесил кафтан на крючок у двери и на цыпочках прошёл в горницу.