И вообще… не Устя.
Второй сапог в Истермана полетел.
– Что случилось, мин жель?
– Сгинь! Видеть никого не хочу.
– А все-таки? – Как царедворец опытный, Руди от сапога увернулся со сноровкой. И опять в светелку лезет. – Чем я помочь могу?
– Чем ты мне поможешь? Не люба мне эта девка, не хочу я ее.
– Так, может, ту, беленькую?
Фёдор подумал – и наново головой качнул.
– Не хочу.
– Мин жель…
– Не Устя это. А другие мне и неинтересны.
Руди только вздохнул.
Устинья становилась серьезной проблемой. А что с ней делать-то?
Может, и правда поженить их? Поживет с ней царевич год-другой да и успокоится. Потом и отравить можно будет дрянь такую…
Поговорить о том с Любавушкой?
Всяко поговорить.
И Руди решительно хлопнул Фёдора по плечу:
– Ну, как девки тебе не интересны, пошли выпьем? От вина ты, друг, не откажешься?
Не отказался.
И пили вместе, и пошли козлами под заборами блеять, и напугали кого-то…
Только вот Фёдор развеселился да и забылся, а Руди думал. Может, все же удастся найти подход к Устинье Алексеевне? Не дура ж она, поймет, что с ним дружить надобно?
Или нет?
Государыня Ладога укрывалась первым снегом. Пока еще белым… уже к вечеру он покроется пятнами сажи и гари, кучками мусора и нечистотами, его размесят лапти и сапоги, колеса и копыта.
Это будет завтра.
А сейчас он еще чистый и невинный.
Белый и прозрачный, как лист лучшей бумаги.
Как… как ее судьба?
Что она напишет на нем завтра?
Устя усмехнулась своим мыслям.
Будущее только Живе-матушке ведомо. А ей… ей остается настоящее и надежда.
Медленно, словно перья из подушек матушки Метелицы, летели вниз снежные хлопья.
Звонили колокола.
Начинался Рождественский пост.