К празднованию в храме было всё готово, деревянное святилище, обычно по-северному простое и суровое, преобразилось. Украшения из осенних листьев, желтых, рыжих, красных добавили природной лёгкости — и вместе с тем немного грусти по уходящему лету, напоминания, что нет ничего вечного.
В просторном общем зале народу собралось столько, что яблоку негде упасть — отмечать Ветрнэтр явился, кажется, весь город. При параде, мужчины в лучших рубахах, женщины повесили бусы в несколько рядов. Многие принесли с собой старые вещи, чтобы сжечь их в ритуальной жаровне, прощаясь со связанными невзгодами. Но поместились не все — в первый ряд, разумеется, пропустили ярла, городского правителя, и его семью, за ним пристроились зажиточные горожане, беднота частично осталась в большом храмовом дворе, по возможности заглядывая в распахнутые двери и окна.
Люциус вышел на возвышение, где горел священный огонь, и перешептывания в храме мигом стихли. В установившейся благоговейной тишине он развёл руки в стороны, будто пытаясь обнять целый мир, и привычно прочитал по памяти:
— Привет вам, славные норды, верные госпожи нашей Гримхильды, Девы Войны и Алого Стяга Победы...
Погода стояла тёплая, но пасмурная. Но одинокий луч солнца пробился сквозь круглое окно под крышей, высветив фигуру жреца. Толпа впечатлённо охнула. А Люциусу понадобилась вся его сила воли, чтобы не сбиться и дочитать молитву: уже не первый раз за сегодня он вспомнил кафедральный собор. Когда прогремел взрыв, солнце точно так-же освещало крест за алтарём одной единственной полосой света. Предчувствие грядущих неприятностей сделалось просто невыносимым.
Но всё шло своим чередом: воззвание, мистерия, проповедь. Люциус почти смог заглушить внутренний голос, когда ярл первым подошёл к жаровне, держа в руках сломанный меч.
— Этот меч служил мне верой и правдой, но сейчас его служба окончена. Пусть он обретёт покой в священном огне, одари нас, госпожа, новыми победами!
Он бросил осколки в пламя, яркие оранжевые языки взметнулись вверх, принимая жертву...
...а потом храм содрогнулся. Жаровня, до сей поры покоящаяся на крепких камнях, опрокинулась, и искры от углей, пропитанных толикой божественной силы, мигом подожгли доски пола, несмотря на все мудрёные пропитки.
Люди в панике бросились к выходам. Кашляя от гари, сквозь проход для служителей Люциус выбрался на террасу...
....и замер, потрясенный картиной завораживающей в своей жуткой красоте.
Из моря вдруг взметнулся столб черного дыма, замер циклопическим грибом, заслонив облака. На горизонте разлилось алое зарево, расчерченное сетью рыжих молний. С севера набежали тучи, тяжёлые, грозовые. На фоне разворачивающейся катастрофы они сложились в отчетливые очертания гигантского волка, пожирающего солнце.
Чьи-то руки бережно обхватили его сзади, и знакомый голос прошептал:
— Помолись же, жрец мой, не мне — но обо мне. Раз в эон Единый да услышит...
Мир сменился синей далью без земли и неба. Если долго вглядываться в пустоту, на однородном полотне проступали зыбкие контуры галактик и планет. Люциус узнал это место — прослойку между проявленными мирами. Он уже попадал сюда, ошибаясь в расчётах, но тогда под рукой всегда был безотказный серебряный ключ, который за капельку крови всегда открывал портал домой. Сейчас же Люциусу оставалось лишь надеяться на Гримхильду. В какой-то момент от неизвестности томительного ожидания он поймал себя на мысли, что почти готов в самом деле начать возносить молитвы... но тут явилась богиня.
Люциус никогда не видел её такой: кольчуга порвана, крылья на шлеме помяты, алые одеяния висят лохмотьями, под глазами огромные круги. В отличие от людей, боги никогда не были чисто материальными и всегда выглядели в соответствии со своим запасом энергии. А потому потрёпанный вид покровительницы означал, что она потеряла слишком много сил.
Гримхильда тяжело оперлась на копьё и процедила сквозь зубы:
— ... ненавижу людей.
Постояла так с мгновении, потом в остервенении отбросила оружие, будто оно было причиной её плачевного состояния.
— Я, богиня войны и красоты, вот этими самыми руками... — тонкие ладони взметнулись вверх, выражая всю глубину её негодования, — ... они лежали на земле, без тепла, без жизни, без дыхания. Тела их были подобны древесной коре, грудь не вздымалась, они были слепы. Я вдохнула в них ветер! Я разверзла их очи, чтобы могли они узреть красоту! Я наполнила их сердца пламенем борьбы и стремлений! И что же? Неблагодарностью чёрной заплатили они мне за предобрейшее...