Ричард, прищурившись, смотрел куда-то мимо меня: взгляд отстраненный, морщины на лице стали еще глубже. Он провел рукой по волосам и тихо сказал:
— Не будь такой жесткой. Это я ее отобрал. Я привел ее в Клуб.
— Я не привыкла хвалить людей, если они совершают именно то, что от них меньше всего ожидают. По-твоему, мне надо сделать исключение и похвалить тебя?
— Но разве это справедливое правило? Я имею в виду, если учесть, что она уже прошла огонь, воду и медные трубы?
— Ты что, хочешь сделать из меня сельскую учительницу или социального работника? — огрызнулась я. — Так позволь тебе напомнить, что представляет собой это место. Это не анфилада тускло освещенных комнат, куда ты отправляешься в субботу вечером, чтобы провести ритуальные действия, о которых мечтал всю неделю. Это место является абсолютом. Эта среда засасывает тебя, стирая все другие реальности. Это твои ожившие фантазии! — воскликнула я, но, почувствовав, что вот-вот лопну от злости, решила сбавить обороты. — А еще ты не должен забывать о том, что означают эти годы. Я имею в виду между шестнадцатью и совершеннолетием.
— Ну, сейчас они уж точно не означают целомудрия и послушания.
— В жизни любого человека это вовсе не обычные годы! Она будет тратить на нас свою юность, однако мы не нуждаемся в таких жертвах ни от нее, ни от кого бы то ни было. У нас достаточно гораздо более дешевого и доступного топлива для поддержания огня. Мне плевать, насколько она сговорчива, красива и хорошо подготовлена! Как думаешь, что с ней будет… скажем, года через два?
— Я понял, — ответил он.
А вот насчет себя я вовсе не была так уверена. Уж слишком истерично звучал мой голос. И неспроста. У меня перед глазами снова стояли поместье в Хиллсборо, мой первый хозяин, шоссе, по которому мы ехали в лимузине. Споры с Жаном Полем. Господи, если бы тогда это был Мартин Халифакс!
Неожиданно я почувствовала тяжкое бремя Клуба на своих плечах. Интересно, сколько же еще всего должно произойти, прежде чем начнется новый сезон?
— Ума не приложу, что со мной такое, — прошептала я. — Может быть, иногда это место начинает действовать мне на нервы.
— Ну, я подозреваю, что всем нам взросление далось не так уж легко. Возможно, все мы немножко скучаем по тому давно ушедшему времени, когда были подростками, и жалеем о нем…
— Я ни о чем не жалею, — отрезала я. — Но когда мне было шестнадцать, или восемнадцать, или двадцать, я не работала в Клубе. Вот в чем дело. Я могла приезжать и уезжать. Туда и обратно. Никакой колючей проволоки под напряжением.
Ричард только молча кивнул в ответ.
— Нет, здесь дело не только в самих малолетках, — продолжила я. — О нас пишут все больше и больше. Мы хорошо известны в определенных кругах. И спорю на что угодно — и на кого угодно, — тот, кто хочет на нас выйти, может легко это сделать. И все же до сих пор еще никому не удалось состряпать историю о несовершеннолетних, или о психах, или о пленниках в Клубе.
Хотя на самом деле странно, что до сих пор никто даже не попытался сфабриковать нечто подобное. Все истории о Клубе были написаны, так сказать, «в обход» нас, то есть без нашего ведома и согласия. И ни когда никаких доказательств. Разве что размытые фотографии, которые, собственно, ни о чем не говорили. Еще ни одному репортеру до сих пор не удалось пробраться внутрь.
И для этого была масса причин. Членов Клуба немедленно исключали без компенсации сделанных взносов, если их имя получало огласку, а внушительный размер платы, которую они вносили, а также наша собственная служба безопасности полностью исключали появление папарацци.
На острове были запрещены фотокамеры. У нас, конечно, имелось оборудование для слежения, но без записывающих устройств. А специальные электронные средства, установленные во всех точках входа и выхода, уничтожали фото- и видеопленки.
Что касается рабов, хэндлеров, водителей и остального обслуживающего персонала, то здесь работали простые экономические законы. Все они получали сказочные зарплаты, не говоря уже о дополнительных льготах и бонусах. А к хорошему быстро привыкаешь. Еда, напитки, рабы по желанию, специальный бассейн для персонала, пляжи.
Никто не мог дать им больше за разоблачение, поскольку само разоблачение столько не стоило, а кроме того, они прекрасно знали, что если «заговорят», то получат волчий билет.
Только горстка недовольных, тех, кого уволили, попробовали нарушить заговор молчания, но их расплывчатые отчеты были так плохо составлены и содержали столько грязи, что оказались бракованным товаром даже для заплативших им таблоидов, на что я и не преминула указать давешней девчушке.