Предвижу возражения многих читателей, особенно молодых: дескать, можно ли сравнивать литературную известность и популярность Твардовского и Кочетова? Но, если полистать советские газеты и журналы за период с 1952 по 1972 годы, нетрудно убедиться, что, начиная с «Журбиных», каждый новый роман Кочетова, очень многие его статьи и выступления вызывали широчайший общественный резонанс, острейшую полемику. Да, многие читатели категорически не принимали позиции автора «Братьев Ершовых», «Секретаря обкома» и особенно — «Чего же ты хочешь?». Но страсти, кипевшие вокруг этих произведений, а также завидная судьба «Журбиных» и добавившего роману популярность кинофильма «Большая семья» сделали имя Кочетова всенародно известным. Повторяю, разные социальные слои и группы очень по-разному относились к творчеству и общественным позициям Кочетова. Особым признанием он пользовался у партийных и советских работников, военнослужащих, значительной части рабочих и сельской интеллигенции. Не принимала его творчество в основном инженерно-техническая и творческая интеллигенция. Но читали его все.
Это обстоятельство важно отметить не для того, чтобы запоздало возвышать авторитет писателя, но без учета сказанного просто невозможно понять многие обстоятельства общественнолитературного процесса тех лет. А предпринимаемые сегодня попытки доказать, что роман «Журбины» был отнесен к достижениям советской литературы исключительно из-за общественного положения его автора, искажают истину. При всей неизбежности переоценки многих литературных ценностей, при том, что читательское восприятие сегодняшнего дня базируется на совсем иных общественных и эстетических категориях, неплодотвор- ность внеисторического подхода к искусству не вызывает сомнений.
Теперь о личности Кочетова. В некоторых публикациях последнего времени, резко осуждающих общественные позиции и редакторскую деятельность Кочетова, отмечаются его положительные человеческие качества: цельность личности, искренность убеждений, честность и порядочность в общественных и личных конфликтах, прямота и независимость суждений. В этом духе, повторю, высказываются и многие противники общественно-литературных взглядов Кочетова. Надо ли объяснять, как привлекали эти и другие положительные качества Кочетова людей, разделявших его взгляды или, по крайней мере, в чем-то с ним согласных.
Тут неизбежно возникает вопрос: но как же человек, наделенный или воспитавший в себе подобные ценные качества личности, мог занимать позиции, во многом противоположные потребностям общественного прогресса? Думаю, что это недоумение возникает только у тех, увы, весьма многочисленных сегодня людей, которые, захлестнутые потоком во многом неожиданной, ранящей, обладающей поистине взрывной эмоциональной силой информации, — спешат поскорее ответить на вопрос «Кто виноват?» вместо того, чтобы трудно искать ответ на более важный вопрос: «Почему?»
Но так уже было в сравнительно недавние времена, которые могли стать, но на беду не стали победным революционным рубежом в истории нашего общества.
Я не историк и не социолог. Но, не претендуя на научность анализа, я все же решусь высказать суждения современника тех этапных событий, тем паче что эти мои суждения, как мне представляется, содержат ответ и на вопрос о мотивах деятельности Кочетова.
Сегодня лишь политическим слепцам или откровенным сталинистам приходит в голову оспаривать неоценимое историческое значение XX съезда КПСС для судеб нашей страны и, видимо, всего человечества. Но шаг, предпринятый Н.С.Хрущевым вопреки сопротивлению Президиума ЦК, да и практически всего бюрократического слоя общества, уже в первые послесъез- довские годы получил крайне противоречивое и, я сказал бы, «тормозящее» продолжение. Действительно: сегодня Хрущев публично заявлял, что если бы был лауреатом Сталинской премии, то с гордостью носил бы на груди лауреатскую медаль с профилем Сталина, а назавтра в официальном выступлении с неменьшей экспрессией восклицал, имея в виду Сталина: «Черного кобеля не отмоешь добела». Личный темперамент Хрущева, толкнувший его на утверждение о полной некомпетентности Сталина в военных делах, доходившей до рассмотрения линии фронта по глобусу, не раз сказывался и в дальнейшем, питая не столько широкое возмущение умершим диктатором, сколько недоверие ко многим разоблачениям, переходящее в глухое раздражение к их инициатору, который все неуклоннее терял свою первоначальную популярность (как у правых, так и у левых).
Разумеется, все это объяснялось не только и не столько личными недостатками Хрущева, сколько слишком глубокой, нерасторжимой его связью со сталинским режимом, за многие преступления которого он нес и личную ответственность. Если говорить обобщенно, Хрущев фактически подменил разоблачение культа личности Сталина как определенной тоталитарной модели общественно-государственного устройства осуждением Сталина и нескольких его близких соратников за преступления, которые трактовались по сути лишь как их личная вина. Совершенно очевидно, что общество, хотя и потрясенное фактами, обнародованными на XX и XXII съездах, но в известной мере ублаготворенное рядом позитивных перемен и в духовной, и в материальной сферах жизни, в значительной своей части посчитало вопрос исчерпанным: многие невинные вернулись к семьям, другим вернули честные имена, а их семьям — относительно равные возможности для нормальной жизни, тело Сталина убрали из мавзолея, нескольких его самых близких соратников исключили из партии, Берию и его приспешников казнили, на прилавках появилось немало товаров и продуктов. Если же добавить к этому стремительное падение популярности Хрущева, проводившего все более импульсивную политику на фоне все более широко насаждаемого культа собственной личности, нетрудно понять, что процесс, начатый XX съездом, быстро захлебнулся как в результате умелого сопротивления аппаратных сил, так и по вине самого Хрущева.