Как можно было "относиться к номенклатурному работнику, отказавшемуся от спецпайка и демонстративно ездившему на собственной машине, предоставляя служебный автомобиль для нужд редакции и журнала? Я уже написал однажды, что эти факты не прибавили Кочетову симпатии ни справа, ни слева. Конечно, его издательские дела складывались прекрасно, денег у него было много, но ведь хорошо известно, что и более состоятельные его коллеги не гнушались банкетами по случаю юбилеев за счет Литфонда, то есть казенных средств. Впрочем, допускаю, что его щепетильность в денежных делах могла и не быть широко известна. Зато непререкаемая самостоятельность его суждений и мнений, абсолютная несгибаемость под напором «руководящих указаний» были достаточно хорошо знакомы и людям со Старой площади, и руководителям Союза писателей.
Независимость кочетовского характера принесла ему немало неприятностей еще при жизни Сталина. Из-за нее он чуть не погиб от голода в блокадном Ленинграде, отказался от публикации «Журбиных» в «Знамени», где ему гарантировали Сталинскую премию, если он примет предлагаемые вставки. Забавно, что уже после смерти Сталина история повторилась с кинофильмом «Большая семья», где снова, маня премией, предложили подхалимские поправки. Но все это сходило Кочетову с рук (хотя он и остался без премии), потому что он еще не занимал крупных постов. Но когда, вопреки уговорам Суслова, он все же настоял на своем уходе по болезни из «Литературной газеты», ибо не счел возможным сохранять должность, не имея физической возможности работать в редакции, это уже стало «звоночком». У Суслова еще долго не возникало к Кочетову идеологических претензий (они появятся лишь после романа «Секретарь обкома», где автор вступил в неявную, но прочитываемую полемику с Хрущевым, а апогея достигнут после «Чего же ты хочешь?», где был брошен вызов уже самому Суслову), но строптивость этого номенклатурного писателя он запомнил: отказываться от имеющей силу закона просьбы секретаря ЦК не было позволено никому.
Еще при Хрущеве появился аппаратный термин «управляемость». «Управляемый» работник, т.е. сговорчивый, беспрекословно выполняющий установки и указания, мог рассчитывать на карьеру. «Неуправляемый» не только не имел шансов на продвижение, но, как правило, отодвигался с самостоятельной работы, день в день отправлялся на пенсию. Кочетов был совершенно «неуправляемый».
Помню, как ему при мне позвонил один из заместителей заведующего отделом ЦК и сделал какое-то предложение. Кочетов ответил согласием. Собеседник в шутливой форме выразил удивление тем, что обычно несговорчивый Кочетов так легко согласился. «Ну если из вашего здания поступает иногда разумное предложение, отчего не согласиться?» — так же шутливо ответил Кочетов. Шутки шутками, но за ними ощущались напряженность и нараставшее взаимное недовольство.
Я уже писал выше, что редакция и редколлегия «Октября» отнюдь не были монолитны. И когда Павел Антокольский принес в редакцию свою небольшую поэму «Пикассо», она встретила в редколлегии довольно сильное сопротивление. Хотя Кочетов был истово привержен реалистическому искусству и авангард по большей части не вызывал у него симпатий, но он обладал врожденным вкусом и умел подняться над своими идейно-эстетическими пристрастиями, если речь шла о подлинном искусстве. Вопреки возражениям, Кочетов настоял на публикации поэмы Антокольского. Она была уже набрана, как грянуло посещение Хрущевым Манежа и погром всего, что не укладывалось в жесткие рамки социалистического реализма. Естественно, противники поэмы Антокольского потребовали рассыпать набор, заявляя, что в создавшихся условиях публикация будет расценена как вызов, как демонстративная акция. В редакцию прибежал взволнованный Антокольский: «Что будет с поэмой?» Кочетов, отличавшийся склонностью к юмору, спокойно спросил: «А вы хотите ее забрать? Передумали? Нет? Какое совпадение: и мы нет...» Поэма была напечатана.
Впрочем, и эта, и некоторые другие подобные акции Кочетова и руководимого им журнала не получали надлежащей оценки, так как довольно широкие общественные круги и в первую очередь значительная часть творческой интеллигенции воспринимали лишь основную позицию «Октября» и не склонны были замечать какие-то нюансы, оттенки ни в ней, ни в произведениях главного редактора. Что ж, в то время, видимо, иное было и невозможно и, быть может, не нужно. Но теперь, когда гласность, похоже, уже неодолима, когда особенности трудных процессов борьбы старого с новым требуют отказа от черно-белого или, если хотите, плоскостного мышления, не будет лишним отказаться от плакатного представления о разных фигурах прошлого.