Сегодня во многих, увы, весьма поверхностных публикациях имя Кочетова и журнал «Октябрь» 50-х — начала 70-х годов употребляются лишь как знак, как символ всего крайне реакционного. Никто даже не пытается анализировать истоки идейных убеждений Кочетова, их динамику, практически никто не задумывается над тем, почему Кочетов в последние дни жизни попал в опалу. Ведь предложенное недавно Роем Медведевым со страниц «Юности» объяснение: дескать, Суслов был раздражен откровенным сталинизмом кочетовского романа, — выглядит весьма нелепым. Слишком хорошо известно отношение Суслова к тому, что мы называем сталинизмом. Да и мне довелось присутствовать в кабинете Кочетова при его телефонном разговоре с Брежневым, который сказал Кочетову, что прочитал роман с интересом, но там поставлены весьма непростые вопросы и, прежде чем их обсудить с автором, у генсека появилась, как он сказал, потребность внимательно перечитать роман. От Кочетова и из других источников мне было известно, что у разных членов политбюро сложилось разное отношение к роману, но Суслов, действительно, с самого начала занял отрицательную позицию. Убежден, не потому, что Суслов был левее Брежнева, а потому, что в кочетовском романе ясно говорилось о развале идеологической работы в партии. Подобное обвинение, конечно, адресовалось в первую очередь Суслову. И он, видимо, воспрепятствовал встрече Кочетова с Брежневым, который больше уже Кочетову не звонил. Другое дело, что из этой встречи ничего хорошего не могло выйти. Убедить Брежнева, что Суслов - никудышный идеолог, Кочетов, конечно же, не сумел бы, хотя, допускаю, что попытался бы — возможно, не впрямую. А сделать Кочетова трубадуром застоя, одним из своих угодливых портретоносцев типа Маркова — Михалкова не смог бы Брежнев. Воцарявшиеся в стране брежневские порядки Кочетов категорически не принимал. В последний год его жизни, когда он был практически на постельном режиме, мне довелось много беседовать с ним с глазу на глаз. И должен сказать, как ни покажется это кому-то парадоксальным, что эволюция моих общественно-политических взглядов началась в значительной мере под воздействием этих разговоров.
Теперь, когда Кочетова поминают лишь для того, чтобы послать ему запоздалые проклятья, когда его фамилия стала почти нарицательной, а один вполне прогрессивный писатель, много пекущийся о милосердии, даже позволил себе в одной из статей написать фамилию Кочетова, кстати, немало помогавшего этому писателю в начале его творческого пути, со строчной буквы, — я все чаще вспоминаю изможденное многолетней болезнью, исхудавшее лицо Кочетова с впавшими, блестевшими каким-то нестерпимым блеском глазами, которые я старался миновать взглядом, ибо в них читались не только физические, но и душевные муки.