Не помню, сколько времени я лежал, но, видимо, заснул, потому что когда открыл глаза, то картина была уже другая. И сон здесь был какой-то легкий, точно облачко нанесло. Около огня в живописных позах разместились Ефим, Лебедкин, Левонтич и Акинфий.
– Так собачку порешил? – спрашивал Ефим, глядя на огонь.
– То есть даже вот одинова не дыхнула, – с грустью отвечал Левонтич. – А песик был редкостный: зверя один останавливал. А тут барсук и подвернись. Ну, Орляшка его уцепил за загривок и висит: он ведь и медведя таким же манером брал. Да ведь ты помнишь, Ефим, как на зверя хаживали с Орляшкой?
– Как не помнить: верхом на медведя садилась Орляшка. Никакой в ней страсти… Другие собаки норовят сзади подойти, а Орляшка прямо в пасть идет. Уж что говорить: другой такой-то не нажить. Угораздило тебя с барсуком-то, право…
– Да ведь я-то что же! – оправдывался Левонтич. – Я, значит, и с ружьем был, а не стал стрелять: его же, Орляшку, пожалел. Рвут они друг друга, по земле клубком катаются, – ну где тут наметишься… Ухватил я орясину, замахнулся, ка-ак ударю барсука в башку – он и не дохнул; да по пути и Орляшку зашиб. Ей-то по носу орясина изгадала, по самому вредному месту…
– Это ты правильно, – подхватил Лебедкин. – Нет этого вреднее, ежели человека, например, ударить в нос, между глаз…
– Да ты о чем, путаная голова? – вмешался Акинфий. – Кто про попа, кто про попадью, а мы про собаку.
– А ну вас к чомору, коли так!.. Нашли приятный разговор…
– А ты не слушай… Другая собака-то получше человека. Да…
Настало молчание. Лебедкин чувствовал, что он попал не в свою тарелку, и только сбоку поглядывал на Ефима. Медвежатники тоже молчали, но по выражению их лиц можно было заметить, что воспоминание об убитой Орляшке подняло в них свои специальные лесные мысли. Левонтич даже опустил голову, как опускает ее человек под тяжестью большого искреннего горя.
– И что бы ты думал, братец ты мой, – как-то залпом выговорил он, вслух продолжая незримо текущую общую мысль: – ведь эта самая Орляшка блазнилась мне… Иду как-то по лесу, за рябчишками, а она как тявкнет… У ней свой лай был. Я так и стал столбом, мороз по коже: оглянуться не смею, дрожу… Она этак умненько взлаивала, когда на след нападала. Очертел я, прямо сказать, а потом так мне тошно сделалось, точно вот о человеке вспомнил… Так и не оглянулся.
– А помнишь, как с Карлой медведя брали под Глухарем? – заговорил Акинфий. – Тогда еще брат у него наехал, офицер…
– Это, когда медведь в часах ходил? – вмешался Лебедкин и захохотал с пьяной угодливостью. – В часах и при фуражке… ха-ха!.. Ловко!
– Тогда Орляшка-то, почитай, одна зверя остановила, а другие собаки сплоховали, – продолжал Акинфий. – К выскари [2] его прижала и на дыбы подняла. Ушел бы он, ежели бы не Орляшка.
– Я тогда, как услыхал, что Орляшка грудью пошла, сейчас и пополз в чепыжник, – продолжал Левонтич уже сам. – Ползу и слышу, как он, медведь, лапами от собак огребается… Одну зацепил когтем, – ну, запела благим матом. Остальные подлаивают… Я ползу и слышу, как Орляшка орудует: так варом и варит. Этак выполз я, может, в пять сажен, весь медведь у меня на виду, а стрелять нельзя, потому как Карла с братом должны убить его. Ну, я взад пятки, выполз к Карле, маню его, а он и руки опустил: брательник-то помушнел весь и ружье Ефиму отдал; звериного реву по первому разу испугался… Я маню, а Карла ни с места. Ну, я опять в чепыжник, опять ползу под зверя, и жаль мне до смерти Орляшку: пропадет мой песик ни за грош. А уж по лаю-то и слышу, что ему невмоготу одному со зверем управляться, да и медведь расстервенился. Выполз я, Орляшка увидала меня и даже завизжала: дескать, что же вы это, черти, зверя не берете? Только вот человечьим языком не скажет, – вот какая собачка умная. Ну, я опять к Карле и прямо его за рукав и поволок к зверю. Стреляет Карла ловко и порешил зверя с двух пуль… Ну, к мертвому-то и остальные собаки бросились. Я ее, Орляшку, хочу погладить, а она около меня вертится и все визжит, обидно ей тоже за наше-то малодушие. Строгая была собачка… Мне даже стыдно стало, как она мне в глаза тогда глядела.
– Ну, а брат Карлы убежал? – допытывался Лебедкин. – Душа-то, видно, коротка оказалась…
– И часы и фуражку тогда потерял, – уже другим тоном добавил Левонтич, улыбаясь. – Ну, другие охотники после и смеялись, что в его фуражке и часах медведь целый год по лесу щеголял… Известно, господа, им все хи-хи. Карла наш смелее, а и на того тоску навел.