«Хорошая хоть выставка была?»
«Да», — сказала Олечка, а сама покраснела вся.
«Так расскажи, а то мы с отцом редко на культурных мероприятиях бываем».
Она глаза вскинула — то ли мышь, то ли котенок. Такую и невесткой трудно назвать. Только погладить да покормить. И спать уложить.
«Вам правда интересно?»
«Конечно».
Поставила я перед ней чай, большую кружку, чтоб Олечка не убежала от меня раньше времени. А то сидит, все на дверь поглядывает, как будто она в милиции на допросе. Чай горячий, придется ей посидеть…
«А где выставка-то была? — спросила я. — В художественном музее?»
Мы с Толей в том музее и не были никогда, но где он находится, я прекрасно знала. Работала когда-то неподалеку, вот и запомнила. Особенно женщин этих, которые там сидят — как они после закрытия выходят, по ступенькам спускаются, все такие приличные, спокойные, как учительницы.
«Да нет, — сказала Олечка. — Это в галерее».
«А почему же не в музее? Денег не нашлось?»
«Понимаете... Это современный художник. Он сам себя называет Ян Вусціш[12]…»
Я как услышала, сразу «Место встречи изменить нельзя» вспомнила. Есть там такое место, где Жеглов одному преступнику говорит: что у вас имен нет человеческих? Одни клички собачьи. Ну вот кто это себе такое имя придумает: Ян Вусціш? Сумасшедший только. Или поляк какой-нибудь.
Но этого я, конечно, не сказала. Только спросила, так, между делом:
«А он белорус вообще?»
«Белорус».
Я только кивнула: продолжай, мол, слушаю. Она тогда рюмочку свою лизнула и говорит так нерешительно:
«А сама выставка называется «Батька»».
Я сразу, понятное дело, на нее с подозрением посмотрела. Не хватало еще нам семью позорить.
«Это не про нашего президента, надеюсь?»
«Нет, — она глаза отвела, а сама в кружку горячую вцепилась. — Это о его отце».
«Отце этого художника?» — спросила я с облегчением. Ну, слава Богу. Может, и ничего такой художник, если отца своего нарисовал. По крайней мере, не оппозиционный.
«Да…»
«Вот если бы Димка рисовать умел, он бы тоже нашего папу нарисовал, — сказала я со вздохом. — Но, конечно, это я так, размечталась. Что в нем такого, в папе нашем, чтоб его рисовать».
«Ваш Дмитрий — большой художник! Художники, они же не только рисуют».
«Как это не только? А что они еще делают? Коров доят?»
«Ну, понимаете, Зинаида Юрьевна, это современное искусство. Мне трудно объяснить».
Вот же как расхрабрилась. Трудно ей. Не привыкла со мной по душам разговаривать.
«Это почему же трудно? Может, я пойму, если объяснишь».
«Например, на этой выставке картин нет, — сказала Олечка, а сама куда-то в угол уставилась. Будто таракана там увидела. — Только инсталляции. Это когда какие-то предметы становятся арт-объектами... То есть приобретают художественное значение…»
«Например?»
«Я вам лучше в сети покажу», — она полезла в сумочку, которая все это время возле ноги у нее стояла, словно она в гостях была, и достала телефон. Потыкала и дала мне посмотреть. Я сначала ничего там не смогла разобрать, очки надела, к самым глазам поднесла — и мне аж плохо стало.
«Что это?»
На том снимке, который она мне показала, кровать была. А кровать вся кровью заляпана, как будто на ней кого-то резали только что. Простыни белые застелены, красивые, в цветочек, помятые, правда. И одеяло скомканное. А наволочек почему-то три — две большие, на взрослого, одна маленькая. И по всей кровати кровь разлита. В середине так столько крови, что аж в матрас, наверно, впиталась. Мне аж противно стало, чуть не стошнило. Потому что слишком уж на снимке все было по-настоящему.
«Господи, — сказала я, налила себе еще и выпила одним махом. — Это что за ужасы?»
Олечка покраснела и телефон поскорей спрятала. Видно было, что испугалась. Еще бы не испугаться. Представляю, какой у меня вид был в тот момент. Я еще и матюкнуться хотела, но вовремя сдержалась.
«Это же просто порнография какая-то, — набросилась я на нее. — Чем вы там занимаетесь? Вот я твоему отцу расскажу... Позвоню завтра и расскажу. Что это за море крови такое?»
«Это искусство», — ответила Олечка, а сама отвернулась, слезы в глазах стоят.
«Искусство! Мама дорогая!» — воскликнула я.
«Вы мне не мама», — промяукала она, а сама от страха дрожит, как осиновый лист. Вот же какая: маленькая, а упрямая.
«Да что ты все дрожишь, — я взяла себя в руки. И ее взяла за руку. — Как будто я тебя здесь истязать собираюсь. Просто пойми! Пойми, извращение это, девочка ты моя драгоценная. Я бы с такими художниками знаешь, что бы сделала? Во-первых, заставила бы все это вылизать собственным языком. А во-вторых…»