Глава восьмая
А назавтра у нас в семье праздник был. То есть сначала праздник, а потом — не пойми что.
Во-первых, Толю выписали. Наконец-то. Помучили, ничего толком не сказали, но выписали. Во-вторых, Димке гонорар наконец-то дали, который он три года назад заработал. А еще Олечка сказала, что она вчера с работы уволилась. Третий повод, конечно, не совсем чтобы праздничный, кто же это увольнению радуется. Но меня, если честно, это событие скорее порадовало, чем огорчило. Может хоть за Димкой смотреть начнет и ухаживать побольше, а то она то на работу, то на выставки свои пакостные ходит. Домой приходит, в комнате сидит, а Димка весь такой тощий стал, такой несчастный. И все ей услужить хочет, котенку этому. Чай в комнату носит, котлеты.
По такому случаю я драников напекла на обед. У меня выходной, вся семья в сборе. Я детей позвала, сели за стол. Я улыбаюсь, Толя тоже в хорошем настроении, все про больницу рассказывает, про врачей. Про анализы. А эти двое сидят хмурые, будто бы случилась что. И тут на тебе. Толя возьми и одного врача хохлом назови. Димка подскочил как ужаленный и давай: нельзя украинцев хохлами называть, это, мол, обидно и вообще унизительно.
«Так он сам признает, — удивился Толя. — Да, говорит, я хохол. И мать моя хохлушка. А украинцы — это те, которые с запада. Бендеровцы».
Я ему знаки подаю: Толя, ну не начинай, пожалуйста. Только не сейчас, не за столом. Хоть пообедаем вместе, как нормальные люди. Я и сама не понимаю, чего так Димка заводится, когда что-то на эту тему слышит. Это же каждому ясно, что есть хохлы, есть бендеровцы, есть братские народы, белорусы и русские, мы вот бульбаши, и никто из нас не обижается. И я бульбашка, и Толя, и сам Димка бульбаш, у него все на лице написано. Вот насчет Олечки не знаю. Чувствуется в ней что-то еврейское. Я ее родителей когда встречаю, то всегда внимательно разглядываю. И, знаете, есть в их чертах лица что-то такое, есть. Не скажу, что очень в глаза бросается, но не без этого, как говорится. Ну и что? Есть же и среди евреев нормальные люди. Я ко всем нациям нормально отношусь. Ну, может, американцев только не люблю. А кто их любит? Особенно негров. А терпим же, не бунтуем. У нас в республике всем гостям рады. Мы народ гостеприимный, это во всем мире знают. А хохлы хитрые и жадные. Но тоже люди.
Из этого и исходить надо в своих рассуждениях, а не к словам цепляться. Так я им и сказала. Лучше бы не говорила. Такое началась, что Боже же ты мой.
Да, за семейным обедом таких тем избегать надо. И родителям, и сыновьям. Да только поздно я опомнилась. Эти двое завелись уже: Толя свое доказывает, а Димка свое. Ну, и как всегда: Димка вскочил и в свою комнату злой ушел. И Олечка за ним. Так и не поели, как следует. А Толя доел драники и пошел мрачный в нашу комнату, телевизор смотреть.
«Я к Фаине!» — крикнула я из коридора. Толя знает, что если я к Фаине пошла, так это надолго. А сама денег взяла, Библию с полки, Димкину, на белорусском языке. Оделась во все черное. Зашла в «Рублевский»[15] и на Кабушкина отправилась.
Позвонила в домофон, сказала, кто я. Чувствую, обрадовалась моя бедная вдова. Поднялась я к ней, мы обнялись, как старые подруги. Даже странно, как мы быстро с ней подружились.
«А почему на белорусском?» — спросила она растерянно, когда я ей то Евангелие вручила.
«А какая разница? — ответила я с улыбкой. — Священное Писание на всех языках священное. Даже на белорусском. Главное, чтобы оно обязательно дома стояло. От него святой дух идет. И вообще духовность. И аура в доме хорошая».
Достала я свои покупки. Пирог медовый, ветчинки нарезочку, водочки пол-литра, конфет. Она сразу отнекиваться, но я, как вы уже поняли, человек волевой. Усадила ее за стол, разложила все красиво, но так, чтоб понятно было — не на свадьбе гуляем и не на дне рождения. Выпили мы по маленькой, потом еще.
«Вы даже представить себе не можете, как это все было ужасно... — сказала эта моя новая подружка. — Он был такой простой, хороший человек, руки золотые, из правильного места росли. На производстве о нем только хорошие отзывы. А после смерти такое вот отношение... И все из-за этих странных находок. Как будто он алкоголик был, наркоман и вообще какой-то развратник... Мне в милиции даже сказали, что он к любовнице, скорее всего, ехал. Пьяный, краской измазанный, с мыслями грязными, к любовнице... Мне даже говорить об этом гадко. Я им сказала: что вы такое несете? А они смеются. Представляете? Такое унижение».
Я кивнула и дальше разговор повела, в нужное мне русло. Так и сидели. Я все о ней, о жизни ее расспрашиваю, а у нее язык быстро развязался — заметно, что не привыкла дорогуша моя к беленькой. Вот и проговорилась она, что с покойником только десять лет вместе. А раньше у него другая была. И еще о всяком проговорилась. Об их поздней любви, о бальзаковских женщинах. А я ее утешаю, как могу, и все подливаю. Она и не поняла, что я сама только пригубливаю по капельке. Смотрю, бутылка уже почти пустая, она уже только себя и слушает. И я ее слушаю. Внимательно слушаю. Хочу понять, что же все-таки произошло. А она все говорит и говорит. Сразу ясно: впервые за долгие годы человек выговориться может.