Вьюрков был старше Платонова, писать начал поздно, в начале 1930-х годов; основной темой его рассказов стала старая Москва, которую он знал и любил. Он принадлежал к генерации дореволюционных писателей из народа, писателей-самоучек, влюбленных в литературу и писателя-творца. Был он литератором средним, писал рассказы трудно и мучительно. Платонов относился к Вьюркову как младший к старшему – с сердечным расположением, почтением и пониманием. Он читал его очерки и, очевидно, даже правил, насколько мог, зачастую беспомощные в литературном отношении тексты старшего товарища.
Лучшее, что Вьюрков оставил для истории литературы 1930–1940-х годов, – это его дневник и альбом с автографами современных писателей. Кто-то по просьбе Вьюркова делал запись в альбоме, приходя в групком по тем или иным делам, в других случаях Вьюрков просил автограф у писателя, когда бывал у него дома по служебно-профсоюзным вопросам. В альбоме находятся автографы С. Клычкова, П. Романова, Б. Пастернака, А. Веселого, М. Пришвина, В. Вересаева, Н. Никандрова, А. Серафимовича, П. Васильева, В. Гроссмана, Н. Асеева, Д. Бедного, А. Гайдара, М. Исаковского, В. Кудашева, С. Скитальца, чудные рисунки Е. Чарушина, смешные шаржи и портреты писателей, выполненные П. Коганом. Писали в альбом опубликованные и неопубликованные стихи, экспромты, посвящения, признания в вечной дружбе и благодарности… “Гением групкома” и “другом писателей”[80] назвал Вьюркова в своем стихотворном послании С. Скиталец. Об этом же запись Б. Пастернака (в альбом также вклеены две авторизованные машинописи стихотворений поэта, скорее всего, полученные при посещении квартиры Пастернака в знаменитом писательском доме в Лаврушинском переулке):
“Ты замечательный, душевный человек Вьюрков! Первый твой недостаток, какой я заметил, это что ты завел этот альбом:
Да, а во всем остальном ты прелесть. Будь здоров и счастлив.
Б. П.
5. VI.36”[81].
Есть в альбоме и запись Платонова 1941 года, звучащая, как всегда, иронически, когда речь заходила о литературной жизни и современных “гениях литературы”, как часто именовал он своих успешных современников:
“Александру Ивановичу Вьюркову —
на память о почерке прозаика Платонова.
А. Платонов
4/V.41.
Скромные, достойные, трудящиеся люди уходят молча под зеленую траву – нам же, как доказывает эта тетрадь, обязательно хочется наследить после себя на свете.
4/V.41. А. П.”[82]
На страницах альбома Вьюркова оставил свой автограф и критик Абрам Гурвич, автор большой статьи “Андрей Платонов” (“Красная новь”. 1937. № 10). Это, по сути дела, первое фундаментальное исследование прозы Платонова 1920–1930-х годов. Гурвич писал свою работу почти год и поначалу, кажется, не ставил задачей политическое уничтожение Платонова. В письме В. Ставскому от 27 октября 1936 года он сообщал: “Я работаю сейчас над Андреем Платоновым. Очень своеобразный, несомненно талантливый, но вместе с тем неполноценный писатель. Платонов принадлежит к числу тех немногих настоящих художников, которые пишут кровью своего сердца. Для него литература есть органическая форма его общественного существования. Гуманизм Платонова, однако, при его крайней обостренности оставляет известный неприятный осадок”[83]. В 1940 году Гурвич составил экспертное заключение для Лубянки на повесть арестованного Андрея Новикова “Причины происхождения туманностей”, не преминув напомнить, что “памфлет на советскую жизнь, бюрократию и государство” в рецензируемой повести выполнен в той же стилистике, что и “Город Градов” Андрея Платонова[84]. Это вполне профессиональное литературоведческое заключение, как, впрочем, вполне профессионально и не без тайного восхищения выполнена его статья о Платонове 1937 года. Правда, под тщательный анализ мотивов прозы Платонова Гурвич подвел практически расстрельное для времени политическое обвинение: “Платонов – антинароден…” В 1937 году это звучало столь же убийственно, как в 1931 году – “Платонов – классовый враг”. Вьюрков весьма точно описал амбивалентность текста Гурвича, о чем он не преминул сообщить Платонову летом 1939 года в письме из Дома творчества в Малеевке: “Прочитал тут статью Гурвича о тебе в его книге. Парень и так старается, и этак покрутить. Знаешь, вроде апельсина в жару. Морщится, морщится – кисл, говорит, но изумительно вкусно, приятно и освежает”[85]. Не без эстетического изыска исполнена запись Гурвича (датируется 22 сентября 1952 года) в альбоме Вьюркова: “Привет инфаркту от инсульта! Не будем тужить, старина: некоторые люди умирают дольше, чем живут. Я скептик, и мне все равно, что жить, что умереть, – жить даже лучше. Итак, до встреч в коммунистическом раю, где мы с вами еще лет сто будем изживать пережитки социализма в сознании. Инфаркт – ура! Инсульт – ура!”[86] Платонова уже не было в живых, на подготовленные в 1951 и 1952 годах к изданию сборники его избранных произведений были получены отрицательные заключения писателей и критиков… Гурвич и Вьюрков после болезней отдыхали в Малеевке. Вспоминали ли они общего их знакомого, нам достоверно не известно, однако Гурвич листал альбом Вьюркова с записью Платонова, да и смысл приведенной записи когда-то всесильного, а в 1949 году поверженного (в ходе кампании борьбы с космополитами) литературного и театрального критика свидетельствует, что он когда-то внимательно читал Платонова и не ошибся, когда утверждал, что финал жизни даже внешне советского героя “под пером Платонова превращается в траурный реквием”[87].