Марк Блиев
Южная Осетия в коллизиях российско-грузинских отношений.
Введение
С тех пор как современная Грузия встала на путь создания независимой государственности и перед ней возникли проблемы территориальной целостности, заметно повысился интерес к российско-грузинским отношениям и, в контексте этих отношений, к теме традиционного осетино-грузинского взаимодействия. Пытаясь хотя бы частично удовлетворить читательские запросы, автор публикуемой монографии взялся за освещение исторических аспектов этой темы, во многом объясняющих суть современных политических процессов. Вместе с тем ставится задача раскрыть социальную природу периодически и устойчиво повторяющихся как российско-грузинских, так и осетино-грузинских противоречий. Исходную фундаментальную сторону исследования автор видел в строгом следовании фактическому материалу и той хронологической последовательности, в которой состоялись исторические факты и события. Сюжет и концепция монографии формировались на основе базовых явлений, выстраивавших канву целостного исторического процесса. В лапидарном и схематическом изложении они сводятся к следующему.
В истории взаимодействия России и Кавказа особое место занимают длительные и тесные российско-грузинские взаимоотношения. Главным и, пожалуй, самым необычным в этих отношениях политическим течением явились усилия России, направленные на создание из двух небольших и малоприметных княжеств – Картли-Кахетинского и Имеретинского – новой на Кавказе страны с русской номинацией «Грузия»; ранее указанные княжества представляли собой владения соседних государств – Картли-Кахетинское княжество принадлежало Персии, Имеретинское – Османской империи. Присоединение их к России заведомо обрекало Петербург на то, что два княжества, расположенные в Закавказье, оторванные от российских границ Главным Кавказским хребтом и не сулившие сколько-нибудь существенных выгод, станут причиной длительных и кровопролитных войн. Несмотря на это, Петербург принялся не просто избавлять грузин от многовекового господства соседних государств и крайних форм геноцида, но еще брал на себя «восстановление» Иверии в ее «древних границах». Трудно было объяснить мотивы, послужившие поводом для таких необоснованных обязательств, потому что ни у древней Иверии, ни у Грузинского государства, созданного царицей Тамарой и ее осетинским мужем Давидом-Сосланом, попросту не было сколько-нибудь очерченных политико-административных границ. Логичнее было ожидать от Петербурга объединения этнически родственных Картли-Кахетинского и Имеретинского княжеств – того, о чем мечтал Ираклий II, думая об освобождении грузин от иностранного ига. Но идея «восстановления» «древних границ» Иверии явно подразумевала нечто более масштабное – и включала не только географическое пространство на Кавказе. Замысел о границах вряд ли исходил от Петербурга – не ставила же Россия, присоединяя Армению, задачу возрождения ее в границах Урарту. Видение Грузии в гипотетических территориальных масштабах древней Иверии скорее всего было связано с политическими запросами грузинской знати, в свое время формировавшейся на идеологических установках экспансионистской феодальной Персии. Наш посыл основан не только на традукции. Тайну об этих границах, до которых грузинские тавады – бывшие персидские валии желали расширить зону своих феодальных притязаний, приоткрыл грузинский князь Цицианов – один из первых российских главнокомандующих на Кавказе. Он считал, что в прежние времена «Гуржистанское валийство – так в Персии называли грузинские княжества – простиралось от Дербента, что на Каспийском море, до Абхазетии, что на Черном море, и поперек от Кавказских гор до Куры и Аракс», т. е. до границ Персии и Турции. Несмотря на то, что заявление князя Цицианова носило характер ретроспективы, нет сомнения – оно обнажало планы, возникавшие у грузинской знати в связи с созданием Россией единой страны для грузин. Собственно, грузинский князь Цицианов, обрисовавший карту «древней Грузии» в гипертрофированном виде, был первым, кто практически приступил к расширению границ – например, присоединил в 1805 году к Грузии Шурагельское султанство, ранее зависимое от хана Еревана. У Цицианова была короткая жизнь, но его идея воссоздания «великой Грузии», исходившая от грузинской феодальной знати, имела настойчивую поддержку у абсолютного большинства российских главнокомандующих и наместников на Кавказе. Дискреционность такой политики заключалась в том, что она не соотносилась, как правило, с образом действий, избранным тавадской знатью в отношениях с Россией. Впрочем, в истории российско-грузинского взаимодействия не было периода, когда бы грузинская политическая элита – широко декларируя гуманистические ценности дружбы, военного союзничества и православного родства – не фрондировала, не состояла в заговоре и не предавала интересов России. Негативные проявления такой политической амплитуды обычно выливались в тавадскую фанаберию, часто переходившую к формам ксенофобии и русофобии.
После присоединения грузинских княжеств к России на протяжении всего XIX и начала XX века социальная основа российско-грузинских противоречий состояла главным образом в существенных различиях, сложившихся в феодальном общественно-экономическом укладе: грузинская модель феодализма, с XVI века трансформировавшаяся в «разбойную» социальную систему сефевидской шиитской Персии – в сеньорию без домена, принципиально расходилась с российским феодализмом, основанным на европейском принципе – сеньория с доменом. Серьезное несходство двух феодальных систем приводило местную тавадскую знать не только к противостоянию российским властям, но и к выработке в среде этой знати своеобразной идеологической традиции с неизменными чертами русофобии. Отдаляясь таким образом от российских интересов на Кавказе и концентрируясь только на собственных утилитаристских выгодах, грузинская феодальная знать вступала с российской администрацией в неразрешимое противостояние. Что же до российских властей, расположившихся в Тифлисе, в центре Грузии, то под давлением постоянно фрондировавшей местной знати они были обречены идти на поводу у грузинских тавадов и, желая умерить их социальную экспансивность, предоставлять им различного рода привилегии. Среди последних важное значение придавалось ориентации грузинского общества на территориальное расширение и связанные с этим вооруженные захваты.
В эту весьма сложную сферу российско-грузинских отношений, начиная с присоединения грузинских княжеств к России, были втянуты южные районы Осетии, получившие у российской администрации политико-географическое название «Южная Осетия»; такое наименование югоосетинских обществ вполне идентифицировалось с принятым в осетинском языке – «Хуссар Ирыстон». В условиях противоречивых российско-грузинских отношений Южная Осетия постепенно становилась политическим полем, где российские власти пытались разрешить непомерные владельческие притязания грузинских тавадов. Именно здесь, в Южной Осетии, больше, чем в самой Грузии, грузинские феодалы при поддержке российских воинских сил имели наибольший простор для широкого применения ими деспотических методов угнетения, в свое время укоренившихся в грузинском обществе благодаря господству шахской Персии. Ранее югоосетинские общества, граничившие с «Гурджистанским валийством», также периодически попадали под влияние грузинского феодализма, оказывая его распространению упорное сопротивление; Южная Осетия сохраняла свою независимость вплоть до 1864 года, до крестьянской реформы в Грузии. В пореформенный период она была подвергнута со стороны грузинской знати тотальной экспансии, вызвавшей в осетинских обществах национально-освободительное движение. Расправляясь с вооруженным движением сопротивления осетинского народа, российские власти в угоду грузинской знати приступили к частичной депортации южных осетин на Северный Кавказ, в частности в районы Ставропольской губернии. По примеру черкесов, накануне подвергшихся депортации, российские власти угрожали начать массовое выселение южных осетин из их исторической родины. Российское командование совместно с грузинскими войсками подавило освободительное движение осетинского крестьянства. В югоосетинских обществах, за исключением высокогорных районов, возобладало господство грузинской знати.
Безотчетное российское покровительство над тавадской знатью способствовало созданию в грузинском обществе особого «аристократического» слоя, в своем большинстве состоявшего из грузинских феодальных кланов. Неустанно пестуя его, Петербург не заметил, как вместо социальной опоры, на кою он рассчитывал, сформировал в Грузии политическую силу, для которой приоритетной становился отказ от российского покровительства и установление в грузинском обществе своего безраздельного господства. В начале XX века грузинская элита, добившись немалых экономических преимуществ, консолидировала свои консервативные ряды и вновь усилила центробежные тенденции, приводившие ее к обострению российско-грузинских отношений. Этот набиравший силу общественный процесс в грузинской историографии принято рассматривать как «национально-освободительное движение». Его социальная природа, однако, обнажилась окончательно в условиях Первой мировой войны и революционных потрясений 1917–1920 годов. В эти годы грузинская знать явно уже не нуждалась в ослабленной России, ранее считавшейся «освободителем Грузии». Прикрываясь демократическими лозунгами, она совершила своеобразную «феодальную революцию» – вышла из состава России и создала «Республику Грузию» во главе с теми же тавадскими консервативными кругами. Хорошо понимая социальную суть новой власти, утвердившейся в Грузии, Южная Осетия, еще во второй половине XIX века отданная на произвол грузинским феодалам, объявила в свою очередь о политической независимости и обратилась с просьбой о принятии ее в состав Советской России. Это было время, когда Грузия, противостоя России и готовясь к войне с ней, установила военно-союзнические отношения с Турцией, Германией, Францией и США. При этом новая российская власть, признавшая Грузию как суверенное государство, не давала поводов грузинскому правительству к развертыванию в отношении России конфронтационной политики. Несмотря на это, Грузия готова была вступить в сговор с любым государством, лишь бы подчеркнуть свое противостояние России. Причиной тому являлись два наиболее важных момента: а) сохранившаяся социальная разнородность российского и грузинского обществ, а также сформировавшаяся на этой почве в Грузии идеология русофобии; б) политическая разнотипность установившейся в России Советской власти и профеодального режима, созданного с 1918 года в Грузии. Гетерогенность двух социальных систем, исторически сложившихся, с одной стороны, в России, с другой – в Грузии, особенно давала о себе знать в переходные периоды экономической и политической истории двух разновеликих стран. Отстаивая свой собственный национально-социальный облик, грузинская элита обнажала свойственные ей восточно-деспотические изощренные методы политической борьбы и принималась за милитаризацию страны. Начиная с 1918 года Республика Грузия приступила к созданию регулярных войск, оснащению их западными образцами оружия – и вскоре напала на Южную Осетию. В войне с Южной Осетией Грузия продемонстрировала прежде всего свое полное отречение от всего российского и готовность к вооруженному противостоянию с Советской Россией. Одновременно она проявила приверженность к восточным формам насилия, посредством которых осуществляла физическую расправу над осетинским народом; по методам организации вооруженной агрессии в Южной Осетии, по ее глубокой бесчеловечности Грузия целиком повторяла сценарии геноцида, проводившегося в 1915 году турецким правительством в отношении армянского народа.