Я взял листочки, внимательно оглядел их:
— Ничего не разберешь. На каком это языке? — спросил я.
— Нечего ломать комедию, мы прекрасно знаем все: вы пишете, а… кто-то переводит.
Я решил держаться выжидательной тактики. Не опровергал и не подтверждал.
— Если бы вы находились на территории военных действий, вы получили бы шесть пуль в спину! Здесь же ограничитесь несколькими годами тюрьмы.
— Все, что вы мне сообщили, весьма любопытно, но кто может доказать, что я совершил столь черное деяние, за которое полагается расстрел или каторга?
— Мы знаем все. Вы слишком доверяете другим. Они же сообщают, куда надо, и расплачиваться приходится вам. Поэтому лучше сознаться, чтобы получить снисхождение.
Но я не сознавался. И так как доказательств не было, меня отпустили.
Несчастным пленным приходилось плохо. Многие умирали. Чтобы раздобыть хоть немного хлеба, они продавали все, что могли: солдатские кресты, медали за храбрость. Их было слишком много, и мы мало помогали им. Делали что могли. Разоблачали в нашей печати превышение власти, дурное обращение, стараясь их ободрить, посылая им прокламации, письма. Иногда удавалось и поговорить с некоторыми из них. Кое-кто понимал уже по-итальянски. Наши солдаты, находившиеся при пленных, братались с ними и, сколько могли, помогали им, несмотря на угрозы старших. Однажды я присутствовал при трогательной сцене.
Наш солдат с оружием, как полагается, сопровождал пленного австрийца с большим узлом. Австриец был уже не молод и с трудом тащил свою ношу. Солдат, моложе его, пожалел пленного и предложил помочь. Я видел, какой благодарностью засветился взгляд австрийца… Нести вдвоем было неудобно. Солдат остановился и сказал:
— Неси-ка ружье, а я понесу твой узел.
Так и пошли они дальше, два «вековых врага»; победитель — согнувшись под ношей, побежденный — с ружьем в руках. Я долго глядел им вслед…
Другой раз я видел, как солдат, наблюдавший за работой двух пленных, почувствовал себя дурно и упал на землю. Пленные бросились к нему, стараясь привести его в чувство. Потом отнесли его в казарму…
Бывало и так, что пленный, направленный в деревню на полевые работы, женился там на итальянке, к великому негодованию стопроцентных патриотов.
Мир!.. Мир!.. Его жаждали все — и «побеждающие» и «побежденные»! Слово это могло потрясать человеческие сердца до такой степени, что из-за него я попал однажды в полицию.
Я иногда захаживал в кино и от скуки играл на пианоле. Как-то после неизбежной порции патриотических картин шел один из обычных любовных фильмов: двое мужчин влюблены в одну и ту же женщину и собираются уже прикончить один другого, как узнают, что кокетничавшая с ними женщина имеет любовника, третьего. Соперники, узнав об этом, мирятся.
Когда на экране перед последней картиной, где двое обманутых влюбленных обнимаются, появилась надпись «Мир заключен», публика — преимущественно солдаты — разразилась рукоплесканиями и криками: «Да здравствует мир! Желаем мира!» Я играл и не следил за тем, что происходило на экране. Оператор мгновенно прекратил работу и осветил зал. Надпись исчезла, но публика бушевала. Солдаты, взобравшись на скамьи, выкрикивали во всю глотку заветное слово. Дежурные карабинеры растерялись и исчезли.
Солдат на следующий вечер не выпустили из казарм. Полиция искала виновных, и, так как в этот вечер я играл в кино, — нашли… меня. И не только арестовали меня, но и пригрозили хозяину злополучного кино лишить его патента, если он еще хоть раз позволит мне играть на пианоле!
Глава XIII
Встречи во время войны
Мне пришлось снова — в пятый или шестой раз — проходить медицинское освидетельствование. Я явился в госпиталь Александрии.
Большая комната, грязная, провонявшая карболкой. В глубине ее — международная военно-медицинская комиссия: итальянский полковник-врач, английский военный врач и французский офицер.
Что за печальное зрелище развертывалось в этой унылой комнате! Горбатые, рахитики, кривые и хромые, много раз уже освидетельствованные, снова и снова обнажали свои язвы. Их всех без всякого врачебного осмотра смело можно было отправить обратно. И все же многих из них признали годными! Подошел мой черед. Меня уложили на стол, покрытый клеенкой, и итальянский полковник преусердно принялся измерять мою ногу. Ну и старался же он!
Наконец француз сказал:
— Мне кажется, здесь не о чем задумываться: освободить.
Полковник ответил на плохом французском языке:
— Я тоже вижу это, но даны специальные распоряжения, я не хочу нести ответственность.