— Вы меня знаете?
— Нет.
— Вы меня не видели?
— Нет.
— Как же мы друг друга узнаем?
— Ну, я — такое маленькое, серенькое…
— А как я к вам подойду?
— А просто подойдите, как за папиросами.
Мы встретились. Она и правда оказалась маленькая и в общем серенькая.
Увидев ее, я сразу успокоился, страхи мои были напрасны.
Оказалось, что она все знает обо мне от моих школьных товарищей, которые теперь учились с ней в институте.
Мы пошли по улицам, я стал трепаться и довольно свободно, потому что она не была слишком хороша собой. Но зато она все понимала и смеялась, когда было нужно.
Так мы походили по улицам еще один вечер, и еще один. А на третий она все время кашляла, была нездорова.
— Видишь, какая у тебя будет болезненная же… — проговорила она и запнулась.
Я не разобрал и переспросил:
— Что?
Она покраснела и не ответила.
— Да что ты сказала, я не понял.
— Я сказала: «Вот видишь, как у тебя будет болезненная жена».
Я обалдел. Жил у родственников, и, кроме прорезиненного плаща, у меня ничего не было, а через два дня я уходил в армию, а знакомы мы были три дня.
— Ты мне будешь отвечать на письма? — спросила она.
— Буду, — пообещал я, но подумал, что отвечать придется не очень долго.
Машина с призывниками отходила в шесть часов утра. Меня провожала только она одна. И это все, что оставляю на гражданке? Больше никого?
Машина тронулась, и она побежала за ней по улице. Но вдруг мотор заглох, машина остановилась, и она тоже остановилась и, прислонясь к водосточной трубе, стала смотреть издали…
Нашу часть повезли за Москву и разместили в бывшем имении. В первое же воскресенье я получил от моей знакомой письмо, что она приедет ко мне и чтобы я пришел ее встретить.
Я пошел. Увольнительных нам еще не давали, так что я нарушал дисциплину в самом болезненном ее пункте.
На дороге, довольно людной, я встретил капитана Линькова. Это был черный человек с металлическим голосом.
— Товарищ боец, ваша увольнительная, — остановил он меня.
— Увольнительной у меня нет, но я договорился с девушкой, что встречу ее.
— А ну — в часть.
— Я не могу, товарищ капитан. Я обещал, что приду ее встретить. Наложите на меня любое взыскание, но — потом.
— Товарищ боец, я вам приказываю вернуться в часть, — сказал он металлическим голосом.
Поодаль стали останавливаться прохожие, мне было неловко, что он так кричит.
— Товарищ капитан, неудобно, слушают люди, я пойду, а вы потом сделайте что хотите, я отсижу на гауптвахте сколько нужно. А сейчас я пойду…
— Товарищ боец! Станьте по команде «смирно»! — вытянулся он передо мной.
И я вытянулся по команде «смирно».
— Я вам приказываю…
— Простите, товарищ капитан, — попросил я, — все-таки я пойду. Не надо кричать, неудобно. А потом я на все согласен.
Он схватился за кобуру.
— Я пошел, товарищ капитан, — сказал я, страдая от мелодраматичности этой сцены. — Простите меня, пожалуйста.
И пошел. Стрелять он не стал.
Когда я вернулся, меня стали держать в казарме, не водили на чистку лошадей и хорошо кормили. Где-то, видимо, решался вопрос, что со мной делать. Но так ничего и не сделали, и я снова стал ходить на строевую подготовку и в конюшню.
Впоследствии оказалось, что капитан Линьков — человек необычайной порядочности и смелости, во время войны он стал командиром полка, и все его любили. Он убит.
От девушки приходили письма, одно за другим. Тогда я написал, что люблю ее. Но она попросила, чтобы я об этом больше не говорил, а просто рассказывал о своей жизни, о товарищах. Я стал описывать товарищей, и это ей понравилось. А ответ она присылала мне переписанные от руки стихи и рассказы Хемингуэя, чтобы мне было что читать.
Лицо нашего отделения определяли трое ребят с Горьковского автозавода. Зайцев — длинный, с приятным лицом, ловкий и мягкий в обхождении, Пестин — очень смышленый красивый парень, и Суродин — черный, цыганистый, он был страшно деликатен и поразительно тонко чувствовал музыку, стихи, особенности человеческого характера. Долгое время, когда я слышал слова «интеллигентный человек», я сразу представлял себе его. Теперь представляю себе Михаила Ильича Ромма.
В армии солдат все время не один: день и ночь — один из тысячи, один из трехсот, один из десяти. Несколько лет подряд — это трудно. У меня надолго осталось странное смешанное чувство: приверженности к уединению и одновременно — непривычка к одиночеству.
Здесь все живут очень рядом, здесь все друг о друге понятно, никому ничего не скрыть. Поэтому у большинства членов такого сообщества развивается чувство порядочности. Особенно на фронте, там — чуть поприветливей повел себя с командиром, незаметно уклонился за счет другого, — значит, ты уклонился, может быть, от смерти, переложил кровь и боль на другого. Склонность к этому угадывали сразу и не прощали.