Когда в ТМД зазвучали новые переводы, Виктор Павлович их горячо приветствовал в печати. Они ни в какой мере не отвечали его идеалам, но самый факт борьбы хоти бы одного театра с безграмотной галиматьей гутхейлевских клавиров казался ему чрезвычайно важным шагом для борьбы за раскрепощение оперы от невежества и безответственности вообще.
Мы очень подружились с Коломийцовым. Жил он тогда на углу Фонарного переулка и Офицерской улицы, недалеко от меня, и, проходя мимо, я часто заворачивал к нему.
<Стр. 456>
Однажды в ясный февральский день меня на самом углу обогнало большое ландо, в котором я увидел Шаляпина. У парадной двери Шаляпин вылез из кареты, и, пока он договаривался с кучером, чтобы тот его ждал, я бегом влетел на третий этаж.
Дверь мне открывает жена Коломийцова, и я, запыхавшись, сообщаю ей, что жалует «сам» Шаляпин. Но Елена Александровна пугается и говорит:
— Как Шаляпин? Ведь Витя у него!
В это время раздается резкий звонок, я открываю дверь — входит Шаляпин. Он меряет меня крайне недружелюбным взглядом, медленно снимает каракулевую шляпу и, прикладываясь к ручке Елены Александровны, снова меряет меня с ног до головы уже явно злобным взглядом. Я догадываюсь, что я тут не к месту, и, сбросив пальто, направляюсь через кабинет Виктора Павловича в комнату его маленьких детей, с которыми я очень дружил.
Не успеваю я с ними поздороваться, как в передней раздается резкий звонок, кто-то входит, и слышится просительный голос Шаляпина: «Витя, да дай же сказать». Затем хлопнула дверь кабинета, и, заглянув в щелочку из детской, я вижу, как Коломийцов в шубе, в шапке и в ботах ходит быстрыми шагами по комнате, а на пороге, ломая шапку, стоит Шаляпин.
— Ну Витя, — говорит он — мы уже помирились. Попадет в газеты, и опять пойдут меня мазать дегтем. Хочешь, позвони Исаю, он подтвердит, что нисколько не обиделся. Ну уж больно он мне все настроение испортил, уж больно хорошо ты «Монте-Пинчио» сделал.
Наступает пауза. Шаляпин стоит как вкопанный, а Коломийцов снимает котиковую шапку, вытирает пот, потом выбрасывает боты в коридор, бросает шубу на диван. В комнату тем временем входит Елена Александровна и растерянно смотрит то на одного, то на другого. Наконец Шаляпин не выдерживает и подходит к Елене Александровне.
— Да я у Исая прощения просил, да и у Виктора прошу... Ну сорвалось, что с меня взять! Нрав как был буйный, так и остался... Настроение-то какое хорошее было...
— Да не рассказывай ты про настроение! Было бы письмо на подносе, ничего бы не было. Не заговаривай мне, пожалуйста, зубы, — пробурчал наконец Коломийцов.
<Стр. 457>
— Ну вот, и верить не хочешь. А газеты подхватят...
— Да что ты с газетой пристал, я сплетнями не занимаюсь,— вспылил Коломийцов и ушел в детскую. Вдогонку ему зазвучал веселый шаляпинский голос:
— Ну и спасибо. А ты, Витя, отходчивый. Дай тебе бог здоровья! Елена Александровна, успокойте его, похлопочите за меня, по гроб жизни обяжете.
И Шаляпин ушел. Виктор Павлович наконец успокоился и рассказал нам о происшествии, которое так взволновало и его и Шаляпина.
Шаляпин собирался включить в программу своих концертов несколько романсов Грига и попросил Коломийцова, с которым он был очень дружен, показать ему свои новые переводы. Они оба были в благодушнейшем настроении, восхищаясь прекрасной музыкой «Монте-Пинчио», когда вошел Дворищин и передал Шаляпину какое-то письмо. Шаляпин побагровел и, зажав в кулаке ладонь Дворищина с письмом, ткнул Дворищина в грудь.
«Ты что, не знаешь, что письма на подносе подают?»— рявкнул Шаляпин и бросил письмо на стол.
«Как ты себе позволяешь так оскорблять человека, да еще в моем присутствии?» — возмутился Коломийцов, схватил в охапку ноты и шапку, не обращая внимания на нее уговоры Шаляпина, наскоро оделся и выскочил на улицу. Чтобы не приехать домой взволнованным, он взял извозчика и отправился в художественный магазин Дациаро, где задержался, выбирая какие-то репродукции. В это время Шаляпин успел помириться с Дворищиным, который, как и многие другие, безропотно сносил от него обиды, и приехал к Коломийцову на квартиру за несколько минут до возвращения последнего домой.
Через несколько дней Собинов помирил Коломийцова с Шаляпиным, но Дворищин при их дальнейших встречах больше не показывался.
В описанной обстановке мне с Шаляпиным познакомиться не удалось. Знакомства с ним мне пришлось ждать без малого еще три года.
О Вячеславе Гавриловиче Каратыгине говорить «в мемуарном порядке» труднее, чем о ком бы то ни было другом. Большой знаток математики и других точных наук, .штор трудов по ботанике, в течение десяти лет химик на пироксилиновом заводе, глубокий аналитик, признающий только генетический подход к изучению явлений, специалист
<Стр. 458>
по акустике и философ-гуманист, он с четырех лет играет на рояле, в шесть начинает сочинять стихи и музыку и с течением времени превращается если не в самого крупного музыковеда своего времени, то в одного из самых крупных.
В наши дни мы склонны винить Каратыгина в том, что он с 1908 года заведовал музыкальным отделом кадетской газеты «Речь» и поместил в ней наибольшее количество своих статей. Но, право же, в ту пору многие журналисты не связывали работу музыкального рецензента с линией того органа печати, в котором он работал, за исключением, разумеется, крайних политических органов печати. Газеты подбирали специалистов по признаку их квалификации, специалисты шли в газеты в зависимости от предлагавшихся им условий. Как современник и друг А. Р. Кугеля, В. П. Коломийцова и В. Г. Каратыгина, я утверждаю, что в любой день Каратыгин и Коломийцов могли бы обменяться редакциями, и лучшим доказательством этого является то, что, заведуя музыкальным отделом кадетской «Речи», Каратыгин одновременно сотрудничал в «Театре и искусстве», которым руководил редактор-издатель самого либерального органа печати «День» А. Р. Кугель и где музыкальным отделом заведовал член РСДРП Черномордиков.
Диапазон музыкальной, критической, педагогической, лекционной и общественной деятельности Вячеслава Гавриловича был беспределен, особенно после Великой Октябрьской революции. Сотрудник почти всех специально музыкальных изданий, он помещал статьи в общехудожественных («Алконост», «Аполлон», «Золотое руно» и т. д.), в «толстых» журналах («Русская мысль», «Северные записки»), в «Ежегоднике императорских театров» до революции, в пореволюционной «Жизни искусства» и т. д., без конца и края. Человек отзывчивый на все хорошее и беспредельно любознательный, он участвовал во всех многочисленных обществах и кружках, организовывал «Вечера современной музыки», «Кружок друзей камерной музыки», сочинял музыку к драматическим спектаклям, выступал по вопросам теории музыки, эстетики, преподавания музыки в школе и т. д., буквально не щадя себя. Всегда ясный, прозорливый ум помог ему первому разгадать огромный талант С. С. Прокофьева, в то время, когда от опусов начинающего студента консерватории все
<Стр. 459>
буквально шарахались. Каратыгин сразу разглядел, что сквозь демонстрацию необузданных сил юного Прокофьева прорывается своеобразный пленительный талант, сквозь ультрачеканную игру как бы механизированных пальцев просвечивает вдохновенное реалистическое искусство.
Большим грехом Каратыгина было его увлечение импрессионизмом и попытки искать его чуть ли не во всех гениальных произведениях русской классики. Но это особая тема, которой не следует касаться мимоходом.
Конечно, не все написанное этим выдающимся музыкантом, педагогом и общественным деятелем представляет для нас сейчас интерес, но большое количество его мыслей и высказываний, безусловно, не потеряло научного интереса и теперь.
В годы моей театральной деятельности мы с В. Г. Каратыгиным встречались не часто и только в официальной, так сказать, обстановке: на обсуждениях каких-нибудь новых явлений искусства, на каких-нибудь чествованиях деятелей искусств и т. д. После Октябрьской революции, когда я с марта 1917 года по 1926 год участвовал в качестве члена правления Облрабиса в общественной работе, а в 1921/22 году состоял редактором «Вестника театра и искусств», мы с Вячеславом Гавриловичем подружились. И тут я неоднократно имел случай убедиться в том, что, с виду холодный резонер, Каратыгин обладал увлекающимся сердцем. Сидишь, бывало, с ним на концерте, и он либо не замечает, либо сознательно пропускает мимо ушей отдельные дефекты исполнения, если оно в целом талант-диво. Назавтра же, работая над рецензией, он умеет орать в руки скальпель анатома и, забыв вчерашнее увлечение, беспощадно отмечает все, что ему по зрелому размышлению кажется неприемлемым.